Ринат Мусин - Любви все роботы покорны (сборник)
Я не знал, сколько неприятелей расположилось в доме, поэтому перебежками пробрался к крыльцу, ударом ноги вышиб дверь. И сразу увидел Жози. На полу, туго связанную блестящими цепями. Над ней, скрестив руки на груди, ухмылялся Джонсон. Третий персонаж направился прямо ко мне. Лысый, низкорослый, а глаза раскосые, как у краснокожего. Только этот был не красным, а желтым. И без оружия. Джонсон, впрочем, тоже.
Мне бы сразу продырявить им животы, но, веришь или нет, излишней кровожадностью никогда не страдал. Одно дело, когда у противника кольт или нож. Ну, хотя бы когти и клыки, направленные тебе в глотку. А так… Тут узкоглазый вдруг завизжал, как поросенок, подпрыгнул и лягнул ногой по стволу винчестера. «Бабах!» – пуля ушла в потолок. Оружие из рук я не выпустил и сразу же попытался достать наглеца прикладом. Черта с два! Там, где только что торчала лысая голова, было уже пусто, а пятка мелкого дьявола врезалась мне в челюсть. Что копытом лягнул: зубы вроде бы на месте, зато в глазах как-то сразу потемнело. Винчестер грохнулся на пол, но сам я устоял – и не такие быки забодать пытались! Как только скуластая физиономия перестала троиться, тут же врезал по ней апперкотом. Это, знаешь, такая мудреная оплеуха, один ковбой научил, зарабатывавший когда-то на жизнь боксом. Желтолицый совершил неимоверный кувырок в воздухе и укрылся ногами.
А Джонсон стоял и все ухмылялся. Посмотрел я на неподвижную Жози, на ее застывшие, остекленевшие глаза. Такая злость проняла! Подхватил винчестер и разрядил в старого урода. До последнего патрона. А тот как ни в чем не бывало отлепился от стенки, оскалился и сообщил, что ему мои пули – как бычку москиты. Девка же предназначена ему. Как нелюдь нелюдю. И стал обрастать шерстью. Одежда – в клочья, и вот посреди комнаты сверкает глазами матерый волчина. Хотел испугать, значит. Невдомек ему, что Жози меня к своим превращениям давно приучила. Правда, делала это красивее.
Выстрел достал его уже в прыжке. Успел, зараза, мне руку зубами располосовать и подох. А в глазах волчьих – такое удивление!
Как же так, спросишь? Завалялся у меня еще один патрон. С серебряной пулей. Сознаюсь тебе, старина, любил я Жози, но сначала побаивался. Вот и изготовил… Так, на всякий случай. Носил, как талисман.
Пригодился, значит.
Высвободил я девчонку из кандалов, оказавшихся серебряными, вынес на крыльцо и услышал, что к нам спешат гости.
Мой жеребец на свист прибежал сразу. Взвалил ему Жози на холку, сам в седло – и ходу! Проскакали мы не больше мили, как понял – Боливар не вынесет двоих. Догонят нас. Вижу – Жози чуток оклемалась. Усадил на свое место, чмокнул на прощание и в который раз огрел бедную лошадку. Ничего, когда-нибудь встретимся, я вину искуплю.
Так и стоял, насвистывая ковбойскую песенку, пока прискакали шериф с помощниками. Уж не знаю, кто их позвал. Повязали, конечно. А доказать, что я устроил погром на ранчо, не смогли. Единственный выживший свидетель, тот самый желтолицый, сильно ударился головой и ничего не соображал. Вот меня и упрятали за решетку, пока он оклемается…
Что-то мне подсказывает: надолго тут не задержусь. Не такая натура у моей Рыжей Бестии, чтобы любимого в беде оставить. Видишь, как полная луна сияет? Жози в такие ночи на поиски приключений тянет. Слышишь, это ведь не кошка вопит, кто-то покрупнее! Не слышишь? Совсем у вас, городских, со слухом плохо. Эх, сейчас бы на волю! Дразнит меня эта луна, амиго, зуд и в душе, и в теле. Особенно чешутся шрамы, там, где О’Доннел погрыз. Что так испуганно смотришь?
Да, не тот перед тобой Генри Питерс, что был раньше. Меняюсь я. Раньше, к примеру, больше всего любил деньги и жратву, а уж третье место отводилось Жози. Сейчас без этой девчонки мне свет со всем его золотом не мил. Веришь, старина?
Вижу, веришь. Хороший ты мужик, Вилли. Знаешь, так уж и быть: дарю свою историю для писательства. Решай сам, что можно всем поведать, а об чем лучше умолчать. Чертовски занятно будет от кого-то услышать: читал, мол, книжку о Генри.
О его приключениях в самом сердце Запада, о дикой и прекрасной Рыжей Бестии.
Александр Змушко
Зов природы
– Ты опять флиртовал с этой отвратительной атавистичной Сереной!
Ванесса прекрасна в ярости. Она похожа на вулкан – полный бурлящей магмы цвета вишневой наливки, прорезанной алыми венами подземной крови. Она закипает – словно кофе, которое не успели вовремя снять с конфорки.
– Она столь естественно, природно, очаровательно примитивна, – поясняю я.
Я не могу устоять.
Ее груди, которые легко перепутать с горами, соски, розовые, как закат, интимная сердцевина, алая, как расцветающий на один день цветок гибискуса: ее плоть, упругая и пружинящая, вся ее суть, полная тайн и их раскрытия – апокалиптически влекущая.
– Это все равно что заниматься сексом с животным, – поджимает губы жена.
В каком-то смысле это так и было.
Мягкая ласка губ; проворный язычок, пробирающийся в каверны рта, и тугой пудинг ее начинки – все столь по-животному, по-звериному восхитительно, что понять мои эмоции мог бы разве что тигр, вонзающий клыки в загривок бьющейся антилопы. О, этот бег, бег, бег по саванне – и удар, и рывок, и два тела.
Переплелись.
Агония.
Так же было у нас с Сереной.
Ее стоны, полные Армагеддона, мелодичного, вибрирующего соло. Контральто натянутых телесных струн; аллегро, аллегро – и еще раз аллегро. Я играл на ее теле: так, как африканские аборигены играют на громадных, обтянутых в кожу барабанах – бумммм, бумммм, – гулкий ритм копыт, что выбивают пыль из вылизанной солнцем саванны.
Серена – о, Серена!
– Ты отвратителен, – бросила Ванесса, поднимаясь.
Она стояла у окна, взирая на город – лиги устремившихся в небо прямых линий, фасеточные глаза небоскребов, фары жадно обшаривающих проулки машин.
– О боги, я застукала вас на сиденье моего седана!
Алая рана рта, окаймленная пухлостью губ.
В ней была влажность утреннего цветка.
Ее ноги раздвинуты – она дышит, дышит.
Поблескивают стекла, пряный запах кожи, рев машин за окном.
Ванесса резко оборачивается – в подрагивающих пальцах сигарета.
– Тоско, 52, – говорю я.
Ее плечи опускаются.
– Я всегда знала…
Она знала, что я знал, что она знает – мы преисполнены знания, знаем все на свете, ничто не укроется от всевидящих фар нашей проницательности. Ее скулы подергиваются, она снова отворачивается к окну – я любуюсь ее точеными бедрами в электрическом свете пролетающего вертолета.
– Но с ней! – восклицает она. – С ней!
