Наталия Никитайская - Вторжение Бурелома
- Господи! У вас же такая теснота!
- Ничего не поделаешь: родная мать за решеткой - зрелище не для меня, грешного.
- Ну, и чем это кончится?
- Даже предположений нет. Может, кто-нибудь из них пересмотрит свои политические позиции, - Мишка рассмеялся, а потом сказал. - Знаешь, Машка, в супружестве плевать, у кого какое образование, какие увлечения, кто какой национальности, главное сходиться во взглядах на политику!.. Соберешься замуж, вспомни это.
- Если соберусь, то не скоро. Я рациональная старая холостячка, мужчина в мою жизнь не вписывается...
- Еще найдется - впишется. И этот твой, новый знакомый - мне показалось - реальный претендент...
Лучше бы Мишка не вспоминал о Леве!.. Не знаю, зачем, но я рассказала Мишке про вчерашний загород, про рынок. Говорила, захлебываясь, и остановилась только тогда, когда мы чуть не пропустили последний наш выход.
- А я-то думаю: может, мне из-за собственного перевозбуждения кажется, что ты тоже перевозбуждена сегодня сверх всякой меры. АН нет: у тебя свои обстоятельства...
"Если бы только эти", - печально подумалось мне.
- Ты его любишь? - спросил Мишка.
- Не знаю пока, но могу полюбить, - ответила я.
О предложении Бурелома я почему-то все-таки промолчала. Хотя очагом застойного возбуждения было сейчас именно оно.
Дома, вечером, отец сказал, что мне никто не звонил. Я не думала, что это сообщение будет для меня таким ударом, каким оказалось на самом деле. Весь сегодняшний день навалился на меня своей тяжестью и требовал осмысления, на которое я была практически неспособна. И эта неспособность разыграть свою жизнь, хотя бы на один ход вперед предвидя последствия, так огорчала, что слезы наворачивались на глаза... Впрочем, слезы были вызваны не только этим. Я ушла спать, впервые за последние пять месяцев не сняв макияж, не умыв моськи. А ведь мне казалось, что я не позволю себе уже никогда подобной распущенности, после того, как "отревела" Юрку. Но там хоть было что "отревывать" - три года романа, не хухры-мухры. А здесь?.. Что было здесь?.. Ничего, кроме обещания чувства и горячей постели!..
Горячность!.. Страсть!.. Пожалуй, не слишком подходящие слова для того, кто с заботой и бережностью (так казалось тогда), а на деле с холодной расчетливостью (прозрела я теперь!) увез меня от угрозы "несвежих простыней"!.. Это воспоминание еще одной обидой осело в душе...
А тут еще стали возникать другие позорные воспоминания, как возникают пузыри ветрянки на голове ребенка: обильные и скверные.
Мне вспоминалось, как униженно обивала я пороги театров, как получала отказ за отказом, как оставалась за бортом. Ничем уже не выскрести из себя это чувство отверженности, ненужности, безработности - проще сказать, полной бездарности!.. И кто мне помог тогда?!
Да мне надо молиться на Бурелома! Боже - какие перспективы! И какая смехотворно низкая цена!.. Мое согласие!.. Подумать только - всего-навсего мое согласие!..
Очень болело сердце. Ныло сердце. Только сейчас, маясь бессонницей, я вспомнила укол, нанесенный моему сердцу камушком там, в гостях у Бурелома. "Зачем же так? Я ведь живое существо, хрупкое... Меня можно и убить так ненароком!" Ответа я не получила. Камень лежал возле левого бока, на котором я устроилась плакать и размазывать тушь с ресниц по подушке, и мирно предлагал мне свое тепло. Даже в темноте от него исходило лучистое свечение.
- Опасный подарочек! - в голос произнесла я.
- Маша! Ты что-то говоришь? - раздался голос отца за дверью.
- Папа, спи! Это я роль повторяю...
- Роль, роль - а отдыхать когда? Завтра повторишь... Папа удалился, шаркая, а я с тоской подумала, что вряд ли сумею сегодня заснуть. Но заснула...
Среди ночи я проснулась оттого, что меня расталкивали.
- Ну, наконец-то, - услышала я недовольный голос. Надо мной склонялся Алмазный Старик.
- Я не могу больше будить тебя прежним способом - это может оказаться опасным. А сон у тебя девичий, как я погляжу.
- Вы? - спросила я, не очень еще проснувшись, но радуясь этому появлению - так много я хотела выяснить, так много хотела понять.
- Нет, не я, - отчего-то грубо, наперекор моей радости, ответил Старик.
Глаза его при этом сверкнули грозным сиянием.
- Не надо со мной так, - сказала я. Сон отлетел от меня, я уже припомнила почти все, что со мной случилось. - Мне и без того трудно...
- Да уж, труднее не бывает! - припечатал Старик. - А ты хоть знаешь, почему трудно?..
Мне казалось, я это знала. Но сейчас мне было важно услышать, что скажет Старик. Я села на кровати, он сел рядом, подвинув стул.
- А почему? - спросила я. Ответ поверг меня в изумление:
- Да потому, что легко бывает только тому, в ком чиста совесть!..
Глупая назидательность тона меня возмутила, а явная несправедливость заставила ощетиниться:
- "И жалок тот, в ком совесть нечиста!.." - иронически продекламировала я.
Старик взвился - вскочил со своего стула и затряс бородой:
- Ты стала много себе позволять, вольничать и своевольничать - так дело не пойдет!..
- Да кто вы такой, чтобы указывать мне?
- Я?! Кто Я такой?! Я - твой единственный направляющий! Я - твой УЧИТЕЛЬ!..
- То Отец, то Учитель!.. Что вы мне голову-то морочите?..
- Функционально эти два понятия малоразличимы!..
- Ага, но способны внести сумятицу в душу.
- Чистую душу смутить невозможно. А ты позволила дать себя смутить и прельстить!
- Вам?.. - в одно это слово я вложила столько сарказма, что в розницу и на вес его можно было бы продавать всему миру в течение года. Я и сама не понимала, откуда во мне этот сарказм. И почему вдруг так изменилось мое отношение к ночному гостю.
Старик мой, как ни был поглощен своим гневом, это почувствовал. Кажется, мой тон даже отрезвил его несколько. Он схватился за голову:
- Что за наказание, господи!..
И тут я кое-что вспомнила:
- Вот правильно! О наказании. Это вы расправились с Черешковым? Так сурово и жестоко расправились?..
Он устало опустился на стул:
- Ну да, я. И что же из этого следует?
- Из этого следует, что настала пора помиловать Черешкова, тем более, что он и не понимает своего бедствия, а страдает его несчастная мать...
Старик внимательно на меня посмотрел:
- Я этого не учел, - признался он после минутного размышления. - Но исправлять что-либо поздно. Я слишком долго был добрым. Такое даром не проходит... И теперь я решил: хватит. Добро должно быть с кулаками. И решение мое бесповоротно, потому что - неужели ты не видишь - куда, в какую яму катится человек?!
- Нет, - сказала я почти честно, - не вижу.
Я и вправду видела сейчас другое: я видела перед собой не театральный персонаж, не волшебника из сказки, а растерявшегося старого человека, именно от растерянности мечущего громы и молнии на мою голову. Таким мог бы оказаться мой отец, скажем, если бы пытался разговаривать со мной о политике - мы с ним стараемся избегать этой темы, потому что практически не имеем точек взаимопонимания. Отцу, конечно, кажется, что правда на его стороне. От невозможности меня убедить он начинает кричать, что тут же настраивает меня на издевательский лад. "Он не понимает меня, - сделала я вывод, - потому что ушло его время, и ему пора уступать дорогу новому, молодому и признать свое поражение. Однако кому приятно признаваться в полном крахе собственной жизни!" И я перестала вступать с отцом в споры. Может, и с Алмазным следует поступать так же?.. Только вряд ли это возможно...
