Евгений Прошкин - Слой Ноль
— Сейчас приведу, — буркнул он, почесав лоб. — Аванс давай.
Мужик высыпал на ладонь несколько бычков — так себе, «на пару дохлых», как в армии говорили. Мухин брал их бережно, по одной штуке, и раскладывал по карманам.
— Сука!
— А?..
Его и самого удивляло, что он отзывается на это слово, но получалось как-то автоматически, минуя сознание. Он снова поскреб лоб — неистово, ногтями.
— Пока ты телишься, у меня все желание уйдет. На тебе еще. Сука, только быстрее!
Мухин собрал окурки и помчался к берлоге. По дороге он драл жестким рукавом лоб и все никак не мог остановиться. И еще его беспокоила «Сука». Она тоже как будто чесалась — ворочалась в мозгу, царапая его своей шкурой.
Богатый мужик произнес эту «Суку» не как простое слово, а как слово с большой буквы, точно оно было самостоятельным. А в чем разница-то, спросил у себя Мухин. А разница в том, что просто «сукой» можно назвать любого, а «Сукой» — нет. Такая ерунда со всеми словами происходит. Взять, допустим, слово «сапер». Если оно с маленькой буквы пишется, то это дело одно, а если с большой...
При чем тут Сапер?!
Виктор споткнулся о торчащий кирпич и, взмахнув руками, с грохотом рухнул на лист рваной жести. Бритый расхохотался, будильник под халатом звякнул невпопад и сразу умолк. Мухин стиснул зубы и взял закопченный осколок стекла. Протерев одну сторону, он поднес ее к лицу. В черном зеркале отразилась клокастая борода, ввалившиеся глаза и расчесанный до крови лоб — с крупной наколкой СУКА.
Его имя. Такое уж у него здесь имя...
Еще он был Витей, но только для сестры. Все остальные обращались к Мухину согласно начертанному на челе, и даже он сам — хотя он об этом и не задумывался — звал себя так же.
«Сукой» Виктор стал давно, еще до прихода Дури, — тоже, кстати, с большой буквы, хотя Дурь была уже потом, значительно позже.
А до нее была обыкновенная жизнь — настолько обыкновенная, что о ней и сказать-то нечего. Действительно, что мог сказать о своей жизни пятнадцатилетний Витя Мухин? Ну, что он самый лучший... Что он, безусловно, скрытый сверхчеловек или как минимум герой, который пока еще себя не проявил. И в то же время он самый несчастный. Или нет, лучше невезучий, «несчастный» — это слишком обреченно. А что еще?.. Ну, что учителя задолбали, это понятно. Что пиво в банках выглядит круче, но в бутылках — вкуснее. И что Верка из пятого микрорайона чего-то крутит... Точнее, это он с ней пытался крутить, а она, сука...
Так у него и появилась вторая татуировка. Первую — оскаленную волчью пасть на правом плече — он сделал еще в четырнадцать. Дворовый мастер Шип, сам уже судимый, честно предупредил, что за волка в случае чего придется отвечать. «В случае чего» — это, ясно, на зоне. Витя немножко дрейфил, но настоял на своем. Оскал получился посредственный, волком там и не пахло — не то собака, не то вообще крокодил какой-то. И если б даже угораздило Витю сесть, то за крокодила с него вряд ли стали бы спрашивать...
Вторую наколку он делал сам — не потому, что водки для Шипа пожалел, а потому, что стеснялся обращаться с такой просьбой. И себя самого стеснялся тоже, и понимал, что мстит не Верке, а себе и что будет раскаиваться, — понимал, а все же делал. Простой тушью и швейной иголкой. В результате левое запястье украсилось очень короткой и очень емкой фразой: «Вера — сука». В этой фразе было все, что он тогда чувствовал.
Вскоре он познакомился с Галей и как-то невзначай стал мужчиной. А после и с ней все закончилось. Друзья, смеясь, советовали рядом с «Верой» наколоть «Галю», чтоб ее это тоже касалось, а на день рождения, обормоты, подарили ему словарь женских имен.
Одумавшись, Витя взял ту же иглу, блюдечко с молоком и начал, как его учили, сводить. Обратный процесс оказался стократ болезненней. «Веру» и «тире» он все-таки ликвидировал, а «суку» решил оставить на завтра.
Назавтра рука распухла так, что страшно было смотреть, и он поперся в поликлинику. Участковая врачиха, дама пожилая и трезвая, подвига не оценила и отправила его в больницу. Витю продержали неделю, но руку вылечили. Он собирался заняться вторым словом, да все как-то откладывал. В то время в Москве уже поот-крывались частные косметические кабинеты, но там было дорого, а деньги, которые Витя иногда доставал, шли на бухло и на других девушек — теперь он к ним относился уже с меньшим трепетом.
«Сука» на левом запястье так и осталась. Витя дотянул до девятнадцати лет, а в девятнадцать его загребли в армию. Явились с милицией, ночью, как к злостному «уклонисту». Сняли с очередной Веры-Гали-Марины и отвезли прямо на сборный пункт — веселого, пьяного, посылающего через решетку «газика» воздушные поцелуи.
— Курить есть. Сука? — обратился к нему такой же призывник, еще в «гражданке».
— Ты кого Сукой?.. — мгновенно вскипел Мухин.
— Тебя. На тебе же написано.
Витя без разговоров отгрузил ему в пятак, чем окончательно испортил свое личное дело. Служить он попал на Чукотку — дальше не посылали, дальше была уже Америка. В части он от «Суки», как мог, отбрыкивался, но против дембелей не попрешь; так она к нему и прилипла.
А когда он попал в дисбат... Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск... Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке — и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.
Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.
«Сука» — это самка...
— Сука!! — гаркнул бритый. — Ты что там валяешься? Заснул, что ли?
Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.
— Да. Я... я иду, иду... — пробормотал он.
— Не иду, а бегу! Лечу!
—Да... я лечу.
Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне — груды обломков...
«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер — подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет и он немножко отлежится в санчасти.
Однако избавиться от этого слова ему не позволили.
Его привязали к кровати и сделали новую татуировку — ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.
