Эндрю Пайпер - Проклятые
Понимание этого пришло ко мне, бесспорное и ясное. Не требовалось никакого подведения итогов или видений прошлой жизни, проносящихся перед глазами. Я узнал этот бесцветно–мертвенный голос, он принадлежал моей сестре.
А мяч продолжал катиться ко мне, словно его подталкивал кто–то невидимый.
Я снова услышал, словно издалека, как Эдди зовет меня. Но он звал меня по имени — Дэнни. Эдди бежал ко мне в отчаянной попытке помочь и заставить мертвую девушку убраться отсюда.
Мяч коснулся моего лица. Кожаный поцелуй.
Ты умер!
И я действительно умер.
Снова.
Глава 12
На этот раз это не поездка по Вудворд–авеню. Не небеса. Даже с закрытыми глазами я это понимал, потому что чувствовал запах.
Не запах Эш, вообще ничего безусловно отвратительного, но все равно крайне нежеланный и назойливый. Что–то похожее на запах от грязных ног, сохраняющийся на простынях, или резкое амбре спортивной одежды, которую бросили куда–то в дальний угол шкафа, или затхлый воздух, который невозможно освежить, даже открыв окно, в комнате, где живет подросток… мальчишка. Аромат комнаты, в которой я рос.
Открыв глаза, я увидел, что не ошибся.
На внутренней стороне двери прикреплен постер фильма «Дюна», его углы обтрепаны, потому что их обдирали многочисленные расстроенные поклонники романа, а потом старались приклеить назад полные сочувствия любители творчества культового режиссера. Медали шахматного клуба старшей школы Дондеро (одна серебряная, одна золотая) — почетные цепи свисают с угла зеркала на комоде. Еще там имелась одна семейная фотография, ее сделал профессиональный фотограф, которому удалось заставить каждого из нас изобразить вполне себе убедительную родственную улыбку, но который так и не смог заставить нас положить руку на плечо родственника или небрежно забросить ногу за ногу, пока мы сидим на диване. Так что на фото мы выглядели, точно компания незнакомцев.
Я — дома.
Я умер.
А потом — осознание еще более жуткой действительности.
Даже когда я жил, я был все равно таким же мертвым.
Я приподнялся на локтях и вдохнул полной грудью. Пахло горелыми тостами (запах папы), а через щель в двери пробивался запах дезодоранта, которым периодически обрабатывались ковры во всем доме (мама никогда не пользовалась пылесосом). Запаха Эш не было. По крайней мере, здесь я его не улавливал. Но если подумать, то она в эту комнату редко заходила. Эш называла мою комнату «вульгарной»: «Тут только плакать, а не разговаривать». А еще моя комната была «норой придурка». И как только я смог признать, что она со всех сторон права, меня словно озарило, что, возможно, сестра решила проявить некую доброту и просто позволила мне жить здесь. Превратить эту комнату в некое убежище, где можно было бы зализывать раны.
Окна были плотно зашторены, но, судя по тусклому свету, все же проникавшему из–за них, предполагалось, что за окном — день. Раннее утро или сумерки. Обычный светлый воскресный день, каких много в Ройял—Оук.
Я спустил ноги с кровати, раздался скрип пружин, и это было первое, что я услышал. Первый звук. Я постоял у кровати, прислушиваясь, не происходит ли чего–нибудь за дверью, но услышал только собственное громкое дыхание. Несколько мгновений ожидания…
Я не смог ничего услышать. Однако там было что–то.
Нечто такое, что вы себе представили, когда проснулись посреди ночи от звуков, доносящихся снизу и похожих на чьи–то шаги. Что–то такое, ради чего вы не станете немедленно вскакивать и отправляться на его поиски, поскольку постараетесь убедить себя, что «это» — не здесь и вам просто показалось. Однако «оно» — именно здесь. И вы чувствуете это в абсолютной тишине ночного дома. Абсолютную бесшумность создания, которое может задержать свое дыхание дольше, чем вы.
Шаркая, я приблизился к окну и заглянул за шторы.
Поначалу казалось, что все выглядит ровно так, как выглядело всегда, когда я смотрел в окно. Сквозь ветви дуба, растущего на нашем дворе, виднеется угол Фарнум и Фейргроув; тротуар, отполированный недавним дождем и блестящий так, словно его полили маслом. Рисунок трещин в асфальте дорожки под моим окном, похожий на изогнутый след от удара молнии. А над крышами Куинлейна, в нескольких кварталах от нашего дома, виднеются верхние этажи торговых зданий на Мейн–стрит.
И все это окутано дымкой серого, грязного тумана. Необычного для настоящего Детройта. Словно облако опустилось на землю и поглотило все краски мира, оставив лишь смесь серого и коричневого, цвета камня и песка. И эта дымка то густела, то становилась тоньше, пока я смотрел на нее. Дышала.
Когда туман снова рассеялся и поднялся вверх, я увидел, чего там не было…
По улицам не ездили автомобили.
В окнах соседских домов не было заметно никаких признаков жизни.
Однако калитка в наш двор была открыта. Створки покачивались от порывов несуществующего ветерка. Они периодически смыкались, но защелка не запиралась, и створки снова и снова широко распахивались.
Внезапно почти физически ощутив тишину, укутавшую весь дом и меня, я закрыл шторы. Прислушался к тому, что терпеливо ожидало, пока я открою дверь и моя комната перестанет защищать меня.
Если именно это и есть моя вечная жизнь, тогда у меня нет выбора.
Я открыл дверь.
Коридор второго этажа был едва освещен, поскольку все другие двери комнат, расположенных здесь, — ванной, спальни родителей, комнаты Эш, — были закрыты. Но что–то приближалось из темноты. Я это почувствовал раньше, чем увидел. Там, внизу, медный светильник покачнулся на дюйм, не больше, и снова замер.
Ну же! Давай!
Никто не отдавал этот приказ. И это не было внутренним голосом.
Просто так бывает у близнецов.
Посмотри внимательно. Как раньше…
Я начал с комнаты родителей.
Окна тоже зашторены. В душных сумерках я отметил, что все вещи на своих местах. Аккуратно застелена кровать. На комоде с зеркалом стеклянный зверинец флаконов с духами: «Шанель № 5», «Диор», «Оскар де ла Рента». По–прежнему почти полные — подарки на день рождения, сделанные отцом и хранимые, словно музейные экспонаты. Зеркало в полный рост, оно полнило всякого, кто имел неосторожность посмотреться в него. Сейчас в нем отражалась моя изогнутая долговязая фигура. Я увидел себя дрожащим, с засаленными волосами, и выглядел еще более испуганным, чем ощущал себя. Я уже собирался закрыть дверь, как вдруг на кровати родителей, на простыне, ближе ко мне увидел четкий контур–вмятину в форме человеческого тела. Словно кто–то ложился сюда не поспать, а просто чтобы вспомнить, как это — лежать в постели. После чего неуклюже попытался разровнять поверхность простыни.
