(Алексрома) Ромаданов - Плоть, прах и ветер
Я жалел Игора - я шептал ему слова утешения, я гладил жесткие волосы на его затылке, я согревал его своим телом... Его живая плоть отвечала мне благодарным теплом и мягко касалась моей плоти, я прижался грудью к его спине, и биение наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они стучали все сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
Утром я проснулся от шума в комнате. Открыв глаза, я понял, что еще совсем рано: за окном робко начинался рассвет, солнечного света не хватало, и горела настольная лампа. Возле письменного стола Игор собирал свои вещи в рюкзак. Я закрыл глаза и стал соображать, как на это реагировать. Мысли в голову не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не хотелось объясняться с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом случае уйдет, если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он уйдет без словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей, переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в вечную жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы расстанемся друзьями... Да, так будет лучше всего! Я притворился спящим и стал ждать, пока он уйдет.
Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и подошел к столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в его тумбочку - записки нигде не было. Я почувствовал обиду и отчаяние. Я так стремился к вечности и теперь на ее пороге остался совсем один. Я так хотел любви и дружбы и все разрушил своими же руками. Как это случилось?
Мне хотелось плакать, но слез не было. Мне не хотелось жить, но я чувствовал в себе огромный, непомерный запас энергии. Что я теперь буду делать с этой энергией? Зачем она мне? Я бродил по комнате в раздумиях, когда случайно заметил свое отражение в зеркале на внутренней стороне раскрытой дверцы шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне мимолетно почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
Я подошел вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это было не то лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее лицо, но не та мальчишеская физиономия, которая не так давно смотрела на меня из зеркала на протяжении нескольких лет и которую я хорошо помнил. Мое теперешнее лицо обросло короткими и редкими светлыми волосами, оно вытянулось и огрубело, некогда пухлые румяные щеки побледнели и запрыщавели, а в глазах появилась взрослая уверенность. Это был уже не тот мальчик, который переживал, что ему предстоит уйти в небытие. Мальчик, который так боялся умереть, - умер, оставив мне на память свои воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я помню только то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока она не издана, ее можно дописать, а после издания - только прочесть.
Надо проверить свою память... Первое что придет на ум... Сестра Веда. Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы встретились, как пошли на поле, как лежали на траве, как я читал ей свои стихи... Но я совершенно не помню, как мы возвращались обратно в Интернат и что сказали на прощание друг другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с Ведой" - ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное, потому что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы говорили? Или простились молча? Если бы я вспомнил об этом раньше, то помнил бы и сейчас, а теперь не вспомню никогда. Целый эпизод моей... "моей" жизни безвозвратно утерян.
Ну что ж, смерть мальчика - не моя смерть. Он - это он, я - это я. Он умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его смерть фигуральна. Где труп? Был бы труп - стало бы жалко. Жил-был мальчик, бегал, резвился, румяный такой, а теперь лежит бледный и без движения на ковейере, уходящем в печь, - тогда жалко. А так - нет.
Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что оно чему-то радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня глядела наглая развратная рожа. "Ты садист и пидор!" - сказал я ему. Он только ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его самодовольную харю - он высунул длинный острый язык и медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу слюни...
5. Девятая заповедь
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская страшилка: "по черной-пречерной дороге ехала черная-черная машина с черными-черными людьми..." Дорога на самом деле была черной от пепла, как и вся тундра в округе, и за мотоциклом низко стелился длинный черный шлейф. Только теперь я оценил практичность черной униформы: если присмотреться, то станет заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
Мы въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах которого тесно лепились один к другому одноэтажные черные-черные дома, своей формой действительно напоминавшие бараки. Перед нами медленно полз черный-черный бульдозер. Игор резко вырулил на встречную полосу, обгоняя его, и тут же метнулся обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный самосвал. Спинным мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас несколько тонн железа. Под яростные гудки бульдозера и самосвала наш мотоцикл впритирку протиснулся между ними - с моей стороны раздался скрежет и посыпались искры. Игор взволнованно обернулся и, чуть отъехав, затормозил. Проезжающий мимо бульдозерист густо осыпал нас отборным матом, отчетливо слышным даже через лязг гусениц. Лина шутя закрыла Игору руками уши.
- Ты жив? - спросил меня Игор.
- Все в порядке, - ответил я.
- А что ему будет, он же вечный! - рассмеялась Лина.
Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
- Я попрошу своего механика - он все замажет и закрасит в лучшем виде, - пообещал он.
- Да, а вот мотоцикл - не вечный! - еще больше развеселилась Лина.
Мотоцикл - черт с ним, а вот если бы нам настал конец, было бы обидно. Как ни прискорбно, вечные люди тоже в некоторых случаях смертны. И если бы нас перехал самосвал... Хотя, это был бы красивый конец для моей повести: трое старых друзей, связанных в прошлом запутанными отношениями, встречаются после четырнадцати лет разлуки, радуются встрече и легко умирают случайной смертью, чтобы вместе отправиться на небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать на записыватель мыслей эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми ногами, Вальт из последних сил подполз к умирающим Лине и Игору, взял их судорожно дрожащие руки и соединил в своей руке. Все трое умерли в одну и ту же секунду..." Но это, конечно, при том условии, что самосвал не проехал бы по моей голове.
Да, кстати, а найдут ли в случае моей внезапной смерти вшитый под скальп записыватель? Надо на всякий случай носить бумажную записку в кармане, мол, будьте добры, поищите в двух сантиметрах над левым ухом. Нет, что ни говори, а ЗМ гениальная приставка для мозга. Мозгу свойственно стирать информацию, которая долгое время не вызывается из памяти, а если она и сохраняется, то зачастую - в сильно искаженном виде. В ЗМ - все надежно, как в банке. Ничто не пропадет. К тому же, всегда можно подключиться к компьютеру и обменяться с ним информацией, распечатать свои мысли и т.д.
