Ефрем Акулов - Поиск-84: Приключения. Фантастика
— Шибко чудно пишут, — согласился старик. — Ай, антиресно! Ежели не вранье это, то опять же — все от всевышнего. Он сотворил и жизнь и недра. Ученые открывают, а бог творит. Так оно и ведется от сотворения мира.
— Ну, а вот об этом как отзовешься? — снова спросил Степан. И стал читать:
— «В одном из ресторанов французского города Бордо посетительница Люси Лагье заказала порцию устриц. Каково же было ее удивление, когда после вскрытия раковины первого же моллюска на тарелку высыпались жемчужины. Их было двадцать шесть».
Старик прослушал внимательно и вдруг затрясся от распирающего смеха.
— Да кто же непотрошеную живность на стол подает! Брехня! Кто писал — денег хотел подзаработать, а простаки читают и верят им. Вроде тебя.
Старик попросил сына еще раз рассказать о его усгорских впечатлениях. И Степан стал рассказывать все сначала, повторяя себя. Но говорил он неохотно, вяло. Потом пожаловался на головную боль, отвернулся, к стене и сделал вид, что спит.
Позднее, когда он закончил свой рассказ, старику опять стало не по себе. Запустив пальцы рук в бороду, он засуетился, а потом закручинился не на шутку. До позднего вечера лежал он в своем углу без единого звука. На другой день говорил, осторожно выбирая слова:
— Видишь, Степа, как все повернулось… Не в нашу с тобой пользу колесо повернулось. Значит, Советы, говоришь, победили? А ведь я иного ждал. Похоже было, что японец на востоке выступит, мериканец образумится и супротив русских пойдет, турки не останутся в стороне… Все по-иному обернулось, все в пропасть ушло. Одним словом, гнить нам с тобой здесь, как листочкам осенним. Золото прожирать будем, покеда зубы целы.
Зарыдал глухо, жутко, надсадно.
Бежали дни.
За последнее время старик стал не в меру раздражителен и капризен как ребенок, когда у него прорезаются зубы. Несколько раз на день он подходил к стене, снимал ружье и разламывал его. Убедившись, что патроны в стволах, а капсюли не разбиты, успокаивался и, полулежа на топчане, вперивал окаменевшие глаза свои в свод потолка. О паспортах он не вспоминал больше. Иногда по ночам вскакивал и истошно кричал:
— Степка, идут! Хватай ружье!
Степан поднимался, зажигал свет, и старик, измученный кошмарным сном, садился на своей лежанке, по-ребячьи сложив калачом ноги. Порывисто и часто дышал.
За лето он пристроил полки в большом отсеке, на которых расставил деревянные поделки сына, и теперь они украшали собой мрачное подземелье затворников. Каждый раз старик, проходя мимо них, задерживался и со значением качал головой. Нравились они ему необыкновенно.
Книга стихов не выходила из рук младшего Сволина, лишь с нею он коротал время. Иногда, отложив ее в сторону, он что-то нашептывал, писал на берестяных листах химическим карандашом, купленным им в Усгоре. Исчерканные бересты сердито швырял в камин, снова черкался и снова предавал огню свою писанину.
В конце концов Дементий Максимович запретил ему без нужды бросать в огонь идущую на растопку бересту. Он по-прежнему часто выходил из норы, садился на излюбленное место под навесом и думал о чем-то о своем.
— Вот те и на! — повторял он одни и те же фразы, ни к кому не обращаясь. — Россия одолела Германию! Откуда в ней столь силы нашлось, ведь с кнутом на обух шла! В лаптях, с мякинным брюхом…
Глава двенадцатая
Степан стал часто отлучаться из землянки без спроса отца, за что старик откровенно злился на него, долго и нудно читал ему нотации, угрожал, урезонивал. Но удержать его возле себя, как в первую зиму подземного существования, он не мог. Лесные поляны изобиловали земляникой, но за все лето Степан не принес отцу ни единой ягоды. Потом пошла малина. Но не нашивал он отцу и малины. Целыми днями просиживал он в кустах возле больших дорог, смотрел на проходящий мимо транспорт, жадно слушал говор спешащих куда-то людей. Забрела ему в голову нелегкая, но цепкая мысль, от которой он не находил себе места. Ничего не говорил он об этом отцу, знал — помешает старик осуществить задумку. Как и в те молодые годы, сердце его терзала Клава. И он заподумывал навестить ее.
Тревога заревою судьбу и за судьбу Клавы окончательно извела его. Все чаще он терялся в догадках, не знал, как ему поступить со своей тяжбой. В мыслях беседовал с женой: «Не подпустила ли ты, Клаша, к сердцу своему кого-либо, али все еще ждешь меня?» Но не получал ответа и злился на себя, за робость свою злился.
Однажды, когда Крутояры погрузились в густые сумерки, Степан задворками пробрался в ограду отцовского хозяйства. Подкрался и ревниво стал наблюдать из темноты в кухонное окно. В хорошо освещенной избе стояла тишина. За кухонным столом сидели его дочери — Люда и Наташа. Умытые и одетые, как отметил для себя Степан, с большим вниманием. Личики утомленные, в косичках — голубенькие бантики. От еды, поставленной на стол, девочки отказались: сон брал верх над ними. Выпили по кружке молока без хлеба, хотя хлеб лежал на столе добрый, ушли в боковушку спать. А Клавдия еще хлопотала возле печи: укладывала дрова, мыла посуду, чистила картошку к утру. И была она в двух метрах от Степана.
На стене, рядом с часами-ходиками, в простенькой самодельной рамке Степан увидел свой портрет, возле которого был приколот букетик полевых цветов.
Сердце Степана заколотилось гулко. «Помнит, ждет».
Управившись с делами возле печи, Клавдия прошла в большую половину избы, подготовила на утро девочкам чистые носочки, теплые кофточки, мельком просмотрела районную газету, сладко потянулась и пошла укладываться в постель. На ходу, сбросив косынку и передник, стала расстегивать халат, обнажив при этом груди.
Степан для себя отметил: «Не изменилась моя Клаша! Суше разве стала». Занесенные над оконным стеклом пальцы опустились: сробел.
Возвращаясь за Кузяшкино болото, он рассуждал с собой: «Девочкам, дочкам своим, медведей принесу — все утеха. И Клаше объявлюсь. Любит — не выдаст. И будет у нас с ней развеселое житье — тайные встречи и пылкие лобзания. Что плохого в этом? Жена ведь она мне, законная. Шанежками, молочком покормит когда…»
Через неделю он принес фигурки двух медведей и оставил их у входных дверей в сени. И подследил такую картину: по субботним вечерам Клавдия топит баню на своем огороде. Первой согнать жар-первач обычно ходит одинокая и уже немолодая женщина, вдова солдата, Устинья Прохоровна. После нее, минут через сорок, в баню отправляется Клавдия с девочками. Младших женщины моют вместе, наскоро, и Клавдия отправляет их домой первыми. Затем уходит Устинья. Клавдия кончает банные хлопоты последней.
