Эрик Рассел - Ниточка к сердцу
Дверь открылась, и Кли Янг медленно, с трудом выполз наружу. На нем все еще был шлем. Через пять минут он вернулся и сказал через диафрагму шлема:
– Не добрался до носовой рубки. Трап на полпути горячее печки, и воздуха там нет.
Я вопросительно уставился на него, и он объяснил:
– Автоматические двери задраены. В носовой рубке вакуум.
Это означало, что сдали иллюминаторы. Иначе воздух не мог выйти из рубки. Запасные стекла у нас были, и вставить иллюминаторы ничего не стоило. Но пока что мы летели вперед - может быть, правильным курсом, а может быть, и нет - с пустой, лишенной воздуха рубкой, в которой царила только зловещая тишина.
Мы сидели и понемногу приходили в себя. Последним очнулся пострадавший механик. Сэм все-таки выходил его. И только тогда Мак-Нолти заорал:
– Четыре часа прошли! Мы прорвались!
Слабыми голосами мы крикнули "ура!" Ей-ей, в каюте от этой новости сразу стало градусов на десять прохладнее! Радость придала нам силы - не прошло и минуты, как мы не чувствовали и следов слабости и рвались в бой. Но только еще четыре часа спустя бригада механиков в скафандрах пронесла в крохотный лазарет Сэма тяжелое тело из рубки.
– Как дела, Эл? - спросил я.
Он, наверное, услышал, потому что шевельнул пальцами правой руки и, прежде чем дверь за ними закрылась, издал скрежещущий, хриплый звук. Потом два механика прошли в его каюту, принесли огромный кожаный мешок и снова заперлись в лазарете, оставив нас с марсианами снаружи. Кли Янг шатался взад и вперед по коридору, как будто не знал, что делать со своими щупальцами.
Час спустя из лазарета вышел Сэм, и мы бросились к нему.
– Как Эл?
– Слеп, как крот, - сказал он, покачав головой. - И лишился голоса. Ему пришлось ужасно тяжело.
Так вот почему он не отвечал, когда я его вызывал к трубке!.. Я посмотрел Сэму прямо в глаза.
– Сэм, ты можешь… ты можешь ему как-нибудь помочь?
– Если б я мог! - Его черное лицо было очень выразительным. - Ты знаешь, сержант, как бы я хотел привести его в порядок, но я не могу. - Он бессильно развел руками. - Это превышает мои скромные возможности. Может быть, когда мы вернемся на Землю…
Его голос прервался, и он снова ушел в лазарет.
– Мне грустно, - в отчаянии сказал Кли.
Тот вечер, когда нас пригласили в нью-йоркский астроклуб, я никогда в жизни не забуду. Тогда этот клуб был - да и сейчас еще остается - самым избранным обществом, какое только можно себе представить. Чтобы вступить в него, космонавт должен совершить что-то подобное чуду. Тогда в клубе насчитывалось всего девять членов, да и сейчас их только двенадцать.
Председателем клуба был Мейс Уолдрон - знаменитый пилот, который спас тот марсианский лайнер в 2263 году. Весь расфранченный, он стоял во главе стола, а рядом с ним сидел Эл Стоу. На другом конце стола сидел Мак-Нолти - с его веселой физиономии не сходила довольная усмешка. А рядом со шкипером находился старый, седой Кнут Иоханнсен - гений, который изобрел систему "Л", известную каждому космонавту.
Остальные гостевые места за столом занимала вся смущенная команда "Маргаритки", включая марсиан, плюс трое пассажиров, которые решили ради такого случая отложить свой отлет. Было еще несколько аудиорепортеров со своими камерами и микрофонами.
– Джентльмены и ведрас, - произнес Мейс, - это беспрецедентное событие в истории человечества и нашего клуба. Может быть, именно поэтому я считаю для себя особой честью внести предложение - принять в члены клуба запасного пилота Эла Стоу, который этого в высшей степени достоин.
– Поддерживаем! - крикнули одновременно три других члена клуба.
– Благодарю вас, джентльмены.
Он вопросительно поднял бровь. Восемь рук взметнулись над столом.
– Принято единогласно!
Взглянув на Эла Стоу, который молча сидел рядом, Мейс начал превозносить его до небес. Он все говорил и говорил, а Эл все сидел с безразличным видом.
Я видел, как довольная улыбка на лице Мак-Нолти становится все шире и шире. Старый Кнут смотрел на Эла с почти нелепой отеческой нежностью. Команда не сводила глаз с героя, и все камеры были направлены прямо на него.
Я тоже посмотрел в ту сторону. Он сидел, его починенные глаза сияли, но лицо его было неподвижно, несмотря на все эти пышные слова и всеобщее внимание, на взгляды Иоханнсена, полные отцовской гордости.
Но прошло минут десять, и я заметил, что и ему наконец стало не по себе. И если кто-нибудь вам скажет, что робот системы Л-100-У - просто бесчувственная машина, - плюньте ему в глаза!
СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ
Еще никогда ни один суд не привлекал столь пристального внимания мировой общественности. Шесть телекамер медленно поворачивались вслед за торжественно шествующими к своим местам юридическими светилами в красных и черных мантиях. Десять микрофонов доносили до обоих полушарий Земли скрип ботинок и шелест бумаг. Двести репортеров и специальных корреспондентов заполнили балкон, отданный целиком в их распоряжение. Сорок представителей ЮНЕСКО взирали через зал суда на вдвое большее число ничего не выражающих, натянутых физиономий дипломатов и государственных чиновников.
Отказалось от традиций. Процедура не имела ничего общего с обычной - это был особый процесс по совершенно особому делу. Вся техника была приспособлена к тому, чтобы соответствовать совершенно необычайному, ни на что не похожему обвиняемому. И высокие титулы судей подчеркивались театральной пышностью обстановки.
На этом процессе не было присяжных, зато было пять судей. И миллиард граждан, которые следили за процессом дома у телевизоров и готовы были обеспечить справедливую игру. Вопрос о том, что же считать "справедливой игрой", заключал в себе столько вариантов, сколько невидимых зрителей следило за спектаклем, и большинство этих вариантов диктовалось не разумом, а чувствами. Ничтожное меньшинство зрителей ратовало за сохранение жизни обвиняемому, большинство же страстно желало ему смерти; были и колеблющиеся, согласные на изгнание его - каждый в соответствии со своим впечатлением от этого дела, вынесенным в результате длительной фанатичной агитации, предшествовавшей процессу.
Члены суда неуверенно, как люди слишком старые и мудрые, чтобы выступать у рампы перед публикой, заняли свои места. Наступила тишина, нарушаемая только боем больших часов, расположенных над судьями. Было десять часов утра 17 мая 1987 года. Микрофоны разнесли бой часов по всему миру. Телекамеры передали изображения судей, часов и, наконец, того, что было в центре внимания всего человечества: существа на скамье подсудимых.
Шесть месяцев прошло с того дня, как это существо стало сенсацией века, точкой, на которой сфокусировалось ничтожное количество безумных надежд и гораздо больше - безумных страхов человечества. Потом оно так часто появлялось на экранах телевизоров, на страницах журналов и газет, что чувство удивления прошло, а надежды и страхи остались. Постепенно его начали воспринимать как нечто карикатурное, дали ему презрительное прозвище Кактус, одни стали к нему относиться как к безнадежно уродливому глупцу, другие - как к коварному эмиссару еще более коварной иноземной цивилизации. Таким образом, близкое знакомство породило презрение, но не настолько сильное, чтобы убить страх.
