Джеймс Блиш - Нэнси
Нэнси покачала головой отрицательно, и ее красивые кудри, растрепавшись, стали еще пышнее.
— Нет, дело совсем не в этом. Просто я все девушки, которых ты желал в своей жизни. Я иллюзия, к которой ты всегда стремился, но я — это ты, потому что появилась я из твоих глубин. Я все, что тебе не удалось найти в жизни. Все, о чем ты боялся даже мечтать. Я появилась и здесь останусь. И в корабле этом мы будем жить душа в душу.
Тут мой двоюродный брат разрыдался. Взял оплетенную бутылку густого красного вина, шпанского или итальянского, и налил себе большой стакан. Некоторое время он плакал. Потом, положив голову на стол, он посмотрел на меня и сказал:
— Мы были с ней вместе в корабле очень долго, и я до сих пор помню, как она разговаривала со мной. И я понимаю теперь, почему считают, что говорить об этом не следует. Надо быть жутко пьяным, чтобы рассказать другим о жизни, которую ты прожил, счастливой жизни, прекрасной, и дать всему этому от тебя утечь, правда?
— Что верно, то верно, — поддакнул я.
Нэнси сразу же все на корабле изменила. Переставила клетку с хомяками на другое место. Поменяла в салоне украшения. Проверила записи в бортовом журнале. Работа, казалось Гордону Грину, шла продуктивнее, чем когда-либо до этого.
Но не это было главное, а замечательный домашний очаг, который они создали для себя. В корабле пахло только что испеченным хлебом, и пахло свежестью, а иногда он слышал, как идет дождь, хотя ближайший дождь мог идти лишь в миллиарде шестистах миллионах миль от корабля, и лишь холодное безмолвие царапало снаружи холодный металл обшивки.
Очень скоро они привыкли друг к другу.
Были вещи, нарушить которые он не мог — такое он получил воспитание.
И наступило время, когда Гордон Грин сказал:
— Я не могу просто так взять и овладеть тобой, дорогая. Это было бы нехорошо даже здесь, в космосе, и нехорошо даже если ты не настоящая. Для меня ты все равно настоящая. Ты согласна, чтобы мы обвенчались, как полагается, по молитвеннику?
Глаза ее засияли, а губы сверкнули улыбкой, которой улыбалась только она. Нэнси ответила:
— Конечно.
Она обняла его и повисла у него на шее. Он провел пальцами по ее плечу. Ощутил ее ребра. Ощутил у себя на щеках пряди ее волос. Все было настоящее. Более настоящего не могло быть — и какой-то дурак сказал, будто это действует вирус, будто Нэнси не существует! Кто это, подумал он, если это не Нэнси?
Он осторожно поставил ее на пол и, словно вновь родившийся, переполненный любовью и счастьем, стал читать вслух из молитвенника. Попросил, чтобы она отвечала на вопросы, какие полагаются в таких случаях. Сказал:
— Считаю, что я капитан, и считаю, что я сочетал нас, тебя и себя, браком — да, Нэнси?
Брак оказался удачным. Корабль летел по огромной, похожей на орбиту кометы кривой. Ушел далеко-далеко. Так далеко, что Солнце превратилось в еле различимую точку. Гравитация солнечной системы практически перестала влиять на показания приборов.
Как-то Нэнси подошла к нему и сказала:
— Я думаю, ты знаешь, почему не выдержал, поддался слабости.
— Нет, не знаю, — ответил он.
Она серьезно посмотрела на него. Потом заговорила снова:
— Я думаю твоим разумом. Я живу в твоем теле. Если здесь, на корабле, ты умрешь, я умру тоже. Но пока ты здесь, на корабле, и ты жив, буду жива и я и буду существовать от тебя отдельно. Странно, правда?
— Да, странно, — согласился он и почувствовал, как в сердце заново поднимается старая боль.
— И однако я кое-что тебе скажу — что я скажу, известно той части твоего разума, которой я пользуюсь. Я знаю, что существую. Я сознаю, как высока твоя техническая подготовка, и даже ее чувствую, хотя не испытываю страданий оттого, что ее у меня нет. Образование у меня такое, какое, по-твоему, у меня должно было бы быть, какое ты хотел бы у меня видеть. Но задумывался ты или нет над тем, что сейчас происходит? Наш, твой и мой, мозг работает сейчас почти в пять раз напряженней обычного. Все силы твоего воображения заняты только тем, что непрерывно создают меня. Все твои мысли — только обо мне. Они мне нужны, и мне нужно, чтобы ты любил меня, но не остается ни одной мысли на случай аварии, и ни одной — для Космической Службы. Делаешь ты самый минимум. Стою ли этого я?
— Конечно, стоишь, дорогая. В тебе есть все, чего мужчина ждет от любимой, и от самой любви, и от жены, и от настоящего друга.
— Но как ты не понимаешь? Я забираю от тебя все лучшее. Ты это вкладываешь в меня, а когда корабль вернется на Землю, я исчезну.
Каким-то странным образом, но он понимал, что на него действует «сокта». Он смотрел на милую Нэнси, на ее блестящие ухоженные волосы, и вдруг осознавал, что она никогда их не причесывает — и ему становилось ясно, что с ним происходит. Смотрел, как она одета, и вдруг осознавал, что для такого количества платьев на корабле не хватило бы места. И, однако, она продолжала их менять, прекрасные, нарядные, необыкновенные, день за днем. Он ел пищу, которой, он знал, на корабле не могло быть. Но ни то, ни другое, ни третье тревоги в нем не вызывало.
Сейчас он запустил пальцы ей под волосы. Сказал:
— Я знаю, дорогая, я спятил, и знаю, что ты не существуешь…
— Да нет же, я существую. Я — это ты. Я — часть Гордона Грина, это так же точно, как то, что я вышла за тебя замуж. Ты вернешься на Землю, любимый, а я вернусь в глубины твоего сознания и там буду жить, пока живешь ты. Ты не можешь потерять меня, а я не могу с тобой расстаться, и ты не можешь забыть меня. Убежать к другому я могу только через твои губы. Вот почему это так странно. Вот почему столько об этом говорят.
— Я люблю тебя, — сказал Гордон Грин, — хотя знаю, что ты призрак и знаю, что ты скоро исчезнешь и все для нас кончится. Но я счастлив уже оттого, что сейчас ты со мной. Меня не тянет к спиртному. Я не притронулся бы к наркотикам. И однако я счастлив.
Каждый день оба занимались обычными делами. Проверяли по звездной карте маршрут, записывали результаты наблюдений, продиктовали несколько глупых замечаний в бортовой журнал. Покончив с делами, на большом огне в красивом камине, которого не было, поджаривали зефир. Пламя в камине обжигать не могло, но их обжигало. Зефира на корабле не было, но все равно они его поджаривали и с наслаждением ели.
Так проходила их жизнь, полная волшебства, и волшебство это не раздражало, не ранило и не вызывало чувства безнадежности, не вызывали отчаянья.
Они были очень счастливой парой.
Даже хомяки это чувствовали. Хомяки оставались опрятными и упитанными. Охотно съедали свой корм. Излечились от морской болезни. Часто и подолгу смотрели на Гордона Грина.
