Джеймс Блиш - Нэнси
Почему, было непонятно. Человека этого лейтенант Грин видел впервые. Естественно встретить молодого лейтенанта, но уж никак не такого, которому за семьдесят или восемьдесят. К этому возрасту или уже были полковниками, или в отставке, или служили в каком-нибудь Другом месте.
Космос был для молодых.
Увидев своего ровесника, генерал встал. От удивления глаза лейтенанта широко открылись: уж очень это было странно. Он никогда не чтобы командующий был склонен пренебрегать субординацией.
— Садитесь, сэр, — сказал странный немолодой лейтенант.
Генерал сел.
Что вам теперь от меня нужно? — спросил старый лейтенант. — Чтобы я опять рассказал про Нэнси?
— Про Нэнси? — растерянно повторил за ним генерал.
— Ну да, сэр. Историю, которую я рассказываю юнцам. Уж вы-то не раз ее слышали, давайте не будем притворяться, будто это не так.
И, повернувшись к Гордону, странный лейтенант сказал:
— Мое имя Карл Вондерлейен. Вы обо мне слышали?
— Нет, сэр, — ответил молодой лейтенант.
— Так услышите, — сказал старый лейтенант.
— Не злись, Карл, — заговорил генерал. — Не одному тебе пришлось худо, многим другим тоже. Я побывал там же, где и ты, и я генерал. Ты бы хоть из вежливости мне позавидовал.
— А я не завидую тебе, хоть ты и генерал. Ты прожил свою жизнь, я — свою. Ты знаешь, что ты потерял, или думаешь, что знаешь, а я знаю, что я приобрел, знаю абсолютно точно.
После этого старый лейтенант перестал обращать внимание на командующего. Он повернулся к Гордону Грину и, обращаясь к нему, заговорил:
— Вы собираетесь в дальний космос, поэтому мы с генералом разыгрываем пьеску, небольшой водевильчик. У генерала Нэнси не было. Он решил обойтись без нее. За помощью не обратился. Полетел в верходаль — и справился. Его хватило на все три года. Три года, равные трем миллионам лет. Побывал в преисподней — и вернулся. Посмотрите на его лицо. Он воплощение удачи, самое что ни на есть, черт его побери — и сидит вымотанный, усталый и, похоже, обделенный. А теперь посмотрите на меня, лейтенант. Я — воплощение неудачи. Я так и остался лейтенантом, Космическая Служба не повышает меня в звании.
Генерал молчал и Вондерлейен заговорил снова:
— О, в отставку, когда придет время, меня, я думаю, проводят как генерала. Но уходить в отставку я еще не хочу. Никаких оснований переходить куда-нибудь из Космической Службы не вижу. Что мне было нужно, я имел.
— А что вы имели, сэр? — спросил, набравшись смелости, лейтенант Грин.
— Нэнси. А у него ее не было, — ответил немолодой лейтенант. — Вот и вся разница.
— Не так все плохо и не так все просто, лейтенант Грин, — вмешался в разговор генерал. — Похоже, сегодня лейтенант Вондерлейен не в духе. А ведь мы с ним должны вам кое-что рассказать, но как поступить, решать придется вам самому, — и генерал посмотрел на молодого лейтенанта пронизывающим взглядом, — Вам известно, что мы сделали с вашим мозгом?
— Нет, сэр.
— Вы слышали о вирусе «сокта»?
— О чем, сэр?
— О вирусе «сокта». «Сокта» — слово из существовавшего в древности языка, корейского; на языке этом говорили в стране западнее того места, где была Япония. Слово это означает «может быть», и именно «может быть» мы вложили вам в мозг. Это совсем крохотный кристаллик, его увидишь только под микроскопом. На корабле есть устройство, которое, если пустить его в ход, путем резонанса детонирует вирус. Если вы вирус детонируете, вы станете таким, как лейтенант Вондерлейен.
Если не детонируете, то станете таким, как я — исходя, разумеется, из того, что в обоих случаях вы останетесь в живых. Конечно, может случиться, что вы не вернетесь, и тогда то, о чем мы говорим, представит лишь теоретический интерес.
Собравшись с духом, лейтенант Грин спросил:
— Как детонация вируса на мне скажется? Почему вы считаете, что вирус этот для меня так важен?
— Подробнее рассказать вам об этом мы не можем. Причины разные, одна из них — в том, что подробности здесь даже не заслуживают того, чтобы о них говорили.
— То есть… вы вправду не можете сказать, сэр?
Грустно и устало генерал покачал головой.
— Не могу. Я это упустил, он это имел, и, однако, говорить об этом почему-то невозможно.
Когда, через много лет, двоюродный брат это мне рассказывал, я спросил его:
— Но что же это получается, Гордон? Они утверждали, что говорить об этом невозможно, а ты запросто мне об этом рассказываешь.
— Спьяна, чело вече, спьяна, — ответил мне двоюродный брат. — Думаешь, легко мне было подвигнуть себя на этот разговор? Больше я не расскажу этого никогда и никому. А потом, ты мой двоюродный брат, ты не в счет. И самой Нэнси я обещал, что никому не буду о ней рассказывать.
— Кто такая эта Нэнси? — спросил я его.
— В ней все дело, — ответил он. — Она здесь главное. Как раз это и пытались вбить мне в башку самодовольные старики в том кабинете, такие жалкие и глупые. И ничего они не понимали. Ни тот, кому довелось узнать Нэнси, ни тот, которому не довелось.
— Эта Нэнси, она существует на самом деле?
И тогда он рассказал мне эту историю до конца.
Они говорили с ним о нем жестко. Говорили откровенно, напрямик. Выбор был сформулирован предельно ясно. Валленстайн не скрывал: он хочет, чтобы Грин вернулся живым. Это была линия, которой неукоснительно следовало руководство Космической Службы: пусть лучше космонавт вернется не справившимся, но живым, чем героем, но мертвым. Не так уж много было космонавтов, способных пролагать пути в дальнем космосе. К тому же если бы люди считали, что полет в дальний космос равнозначен самоубийству, это неизбежно деморализовало бы личный состав Службы.
Занимались только его психологией, и в конце концов Грин совсем растерялся.
Снова и снова генерал весело, старый лейтенант грустно вдалбливали ему, что все это очень серьезно.
Сам же лейтенант Грин не мог понять, почему ему симпатичен генерал и абсолютно безразличен старый лейтенант. Ведь, казалось бы, сочувствовать он должен был бы как раз второму.
Только через полтора миллиарда миль, через четыре месяца по земному времени, через четыре жизни, если мерить тем, что он за это время пережил, Грин понял, о чем те двое тогда ему говорили. Они говорили о давно известной психологам истине: одиночество человеку противопоказано. При конструировании кораблей для дальних полетов это учитывалось. На каждом летели двое. На каждом был большой запас магнитозаписей и по нескольку животных, хотя никакой необходимости держать животных на корабле не было; в его случае это оказалась пара хомяков. Чтобы не возникло проблемы с кормлением детенышей, хомяков, разумеется, стерилизовали, но тем не менее их маленькое семейство демонстрировало в миниатюре счастье жизни, как его понимают на Земле.
