Пол Андерсон - Планета, с котоpой не возвpащаются
Лоренцен стоял очень тихо. Он никогда раньше не видел умирающих. В этой картине не было ничего величественного. Фернандес лежал, нелепо свернувшись, лицо его покрылось пятнами, маленькая струйка слюны стекала изо рта. Ветер прорвался между людьми и взъерошил ему волосы. Смерть — непривлекательное зрелище.
— Вызываю лагерь. — Джаммас-луджиль стащил рацию со спины. — Ради бога, вызываю лагерь. У них есть средства оживления.
— Не для этого яда, — сказал Эйвери. — Пахнет как синильная кислота. А скорость действия! Боже мой! Он должно быть поразил уже всю кровеносную систему.
Они долго стояли молча.
Джаммас-луджиль вызвал Гамильтона и доложил о случившемся. Капитан застонал.
— Бедный маленький дьявол! Нет, бесполезно везти его в лагерь.
Ответ капитана пришел в виде точек и тире. Рорванцы смотрели, выражение их лиц было непонятно. Может, они считали это ритуалом — люди разговаривают со своим богом.
— Спросите его, что нам делать, — сказал Эйвери. — Скажите, что рорванцы собираются продолжать путь, и я хочу идти вместе с ними.
Пришел ответ:
— Похороните геолога и поставьте опознавательный знак. Не думаю, чтобы в этих обстоятельствах следовало считаться с его религией. Кто-нибудь из вас хочет вернуться в лагерь? Кар готов… Нет? Хорошо. Тогда идите дальше и, ради любви всех людей, будьте осторожнее.
Потребовалось немало времени, прежде чем удалось выкопать могилу теми инструментами, которые были у них с собой. Рорванцы помогали, а потом принесли кучу обломков, чтобы образовать могильный холм. Эйвери взглянул на Торнтона.
— Не скажете ли несколько слов? — очень мягко спросил он.
— Если хотите, — ответил марсианин. — Он был не моей веры, вы знаете, а здесь нет людей исповедующих его религию. Поэтому я просто скажу, что он был хорошим человеком.
Не лицемерно ли это, размышлял Лоренцен. Торнтон, для которого Фернандес был папистом; проклинавший его за шумливость, Джаммас-луджиль; фон Остен, называвший его размазней и глупцом; Эйвери, для которого Фернандес был лишним поводом для беспокойства; он сам, никогда не сближавшийся с этим человеком; даже рорванцы — все стояли вокруг могилы, молчаливо сознавая чувство утраты. Есть ли в этом смысл, или это признание, благоговение перед вульгарной предопределенностью всей жизни? Они больше ничего не могли сделать для мертвого под этими скалами; хотели ли они сделать больше, когда он жил?
Когда все закончилось, было уже слишком поздно пускаться в путь. Они собрали сухие ветки, траву для костра и молча поужинали.
Джугас и Эйвери начали свои лингвистические занятия; фон Остен угрюмо свернулся и уснул; Торнтон читал библию в тусклом свете костра; остальные рорванцы шепотом переговаривались друг с другом. Костер громко трещал. За освещенным кругом виднелась залитая лунным светом земля, ветер свистел в ветвях деревьев. Тут и там в темноте раздавались крики животных. Это была не земная ночь — люди никогда не знали такой ночи, не знали такого холодного звездного неба с двойным полукругом — созвездием, не слышали таких звуков. Долог путь домой, долго придется блуждать душе Мигеля Фернандеса, пока она доберется до зеленых долин Земли.
Лоренцен почти бессознательно бормотал слова древней погребальной песни и смотрел на смутно вырисовывавшийся, красноватый от костра, могильный холмик. Свет и тень ткали свои узоры на нем, и, казалось, напоминали, что тот, кто лежит под камнями, слишком любил жизнь, чтобы успокоиться сейчас.
В эту темную ночь, в эту темную ночь,
И любою ночной порой,
Огонь и сталь и пламя свеч,
Да услышит Христос голос твой.
(И на севере лежит вечная зима, и луна льет ледяной дождь на сверкающий снег, и далекие холодные звезды висят над мерцающим ледником, покрываясь сверхъестественной бледностью утренней зари.)
С тех пор как ты мастерством овладел,
И любою ночной порой,
К Вайни-Муир ты пришел в удел,
Да услышит Христос голос твой.
Если есть сапоги и штаны у тебя,
То любою ночной порой,
Сядь-ка ты и надень их на себя,
Да услышит Христос голос твой.
Если ж нет у тебя ни штанов ни сапог,
То любою ночной порой,
Проморозит тебя от макушки до ног,
Да услышит Христос голос твой.
(Что можем мы когда-либо дать друг другу, какую помощь и любовь, в этой долгой ночи человека? Что можем мы когда-нибудь дать друг другу?)
Подошел Джаммас-луджиль и тяжело опустился рядом с ним.
— Один уже под землей, — пробормотал он. Колеблющийся свет озарил резкие черты его лица. — Сколько будет еще?
— Это один из тех случаев, от которых предостерегал Гамильтон, — сказал Лоренцен. — Не землетрясения и чудовища, не большеголовые спруты, а змеи, микробы и ядовитые растения. И он был прав.
— Существо с цианидом в пасти, что за метаболизм у него? У него не может быть кровь, как у нас. — Инженер поежился. — Холодно сегодня.
— Их можно избегать, — сказал Лоренцен. — Если больше опасаться нечего, тогда еще неплохо.
— О, конечно, конечно. Я бывал в переделках и похуже. Но тут все произошло дьявольски быстро. Вы ведь тоже едва не дотронулись до нее. Я видел.
— Да… — Лоренцен почувствовал озноб при этой мысли.
Только сейчас он вспомнил: Аласву не предупредил его.
Лоренцен взял себя в руки и прокрутил в уме всю последовательность событий, не упуская ни одной мелочи. Рорванец Аласву не оттащил его от ядовитой ящерицы.
Он посмотрел сквозь пламя костра на маленькую группу туземцев. Они сидели в тени, только глаза сверкали во тьме. О чем они думали? Что они готовили для пришельцев со звезд?
Он хотел поговорить с Эйвери… нет, пока не нужно. Возможно, это случайность. Может быть, эти ящерицы редки, может, эта группа рорванцев никогда не видела их раньше? Аласву сам был в нескольких сантиметрах от ее пасти. Туземцы не могут быть так глупы, чтобы думать, им удастся обставить убийство всех людей как несчастные случаи!
Но «Да Гамма» ведь так и не вернулся домой.
Лоренцен расправил плечи. Он устал, возбужден, его подозрения ребяческие, и он знал, что Эйвери их так и воспримет.
Если же он расскажет фон Остену, немец захочет расстрелять рорванцев на месте. Джаммас-луджиль и Торнтон… может быть, но не сейчас, сначала он подумает и накопит фактов, прежде чем выставлять себя на посмешище.
Он посмотрел в темноту на запад. Они шли туда, в горы, в каньоны и ущелья, где на узких скользких тропах могло случиться всякое. И они не могут повернуть назад, хотя не представляют, что ждет их впереди.
