Роберт Силверберг - Лагерь Хауксбилль
К этому времени грянула революция, и контрреволюция стала уходить в подполье.
Переворот произошел точно как намечалось, в конце 1984 года. Сбылось предсказание компьютера, запрограммированного Эдмондом Хауксбиллем, и рухнула политическая система, очень грустно отпраздновавшая свое двухсотлетие всего лишь восемью годами раньше. Система просто перестала работать, и образовавшийся вакуум заполнили, как и ожидалось, те, кто давно уже потерял веру в демократию. Конституция 1985 года была явно временным документом, только чтобы создать переходное правительство, которое должно было обеспечить восстановление гражданских свобод в Соединенных Штатах. Однако временные конституции и переходные правительства никогда не отмирают сами собой, когда наступает их срок.
В создавшейся новой ситуации большинство правительственных функций осуществлял Совет Синдикалистов, возглавляемый канцлером. Когда-то такие названия звучали странно в стране, привыкшей к президентам, сенаторам, государственным секретарям и тому подобному. Казалось, эти должности были вечными и неизменными – и вдруг их не стало, а вместо них появились совершенно новые. Перемена была наиболее явной в наивысших сферах. Органы бюрократии и государственные учреждения продолжали действовать почти так же, как и раньше, да другого не могло и быть, если государство хотело избежать полного краха.
Новые правители были весьма странными. Их нельзя было назвать ни консерваторами, ни либералами в том понимании, которое было характерно для большей части двадцатого века. Они исповедовали философию активного правительства, с упором на общественные работы и централизованное правление, и потому их можно было считать марксистами или, по крайней мере, либералами нового толка. Но они были убеждены также в необходимости подавлять разногласия в угоду социальной гармонии, что не вязалось с идеологией либералов, а марксистами они не были, так как большинство из них сами были настоящими капиталистами, настаивавшими на господстве частного сектора в экономике и затратившими массу энергии на восстановление делового климата прежней эпохи. Во внешней политике они были оголтелыми реакционерами, сторонниками изоляционистской политики и патологического антикоммунизма. Это была, мягко говоря, в высшей степени эклектичная идеология.
– Это вообще не идеология, – настаивал Джек Бернстейн, стуча кулаком по ладони. – Это просто банда громил с крепкими кулаками, которым посчастливилось отыскать вакуум власти и заполнить его. У них нет никакой основополагающей правительственной программы. Они просто делают то, что, как они считают, необходимо, чтобы как можно дольше удержаться у власти и не допустить наступления нового политического кризиса. Они заграбастали власть, и теперь им изо дня в день приходится импровизировать.
– Значит, рано или поздно такое правительство падет, – спокойно заметила Джанет. – Любая группировка, не имеющая четкой политической и идеологической линии, обречена на развал. Они наделают роковых для себя ошибок и окажутся в роли моряков на судне без компаса и двигателя.
– Они у власти вот уже три года, – сказал Барретт, – и пока не обнаруживают никаких признаков развала. Я бы сказал, что сейчас они сильнее, чем когда-либо. Они обустраиваются на тысячу лет.
– Нет, – настаивала Джанет. – Они взяли курс саморазрушения. Это может случиться через три года, через десять лет или всего через несколько месяцев, но все равно оно развалится. Они не ведают что творят. Нельзя соединить кейнсианский капитализм и рузвельтовский социализм, назвать эту смесь синдикалистским капитализмом и надеяться с его помощью руководить страной таких размеров. Неизбежно должно…
– Кто говорит, что Рузвельт был социалистом? – крикнул кто-то из дальнего угла комнаты.
– Давайте не будем уходить в сторону, – предупредил Норман Плэйель.
– Я не согласен с Джанет, – сказал Джек Бернстейн. – Не думаю, что нынешнее правительство изначально неустойчиво. Правильно говорит Барретт, оно сейчас сильнее, чем когда-либо. А мы сидим здесь и говорим. Точно так же, как мы занимались болтовней, когда оно захватывало власть, и продолжаем эту болтовню вот уже три года…
– Мы не только говорили, но еще и действовали, – перебил его Барретт.
Бернстейн вскочил и стал расхаживать по комнате. Энергия била из него ключом.
– Листовки! Воззвания! Манифесты! Призывы ко всеобщей забастовке! Ну и что?
В свои девятнадцать лет Бернстейн был ничуть не выше, чем в год великого переворота, но ребячий жирок сошел с его лица. Теперь он был худой, почти бесплотный, с ввалившимися щеками и болезненного цвета кожей, на которой, как прожекторы, светились прыщи и шрамы после болезни в детстве… и носил усы, которые росли у него клочками. Под воздействием событий все сильно изменились: Джанет с помощью диеты стала менее толстой, Барретт отрастил длинные волосы, даже невозмутимый Плэйель отпустил бородку, которую постоянно теребил, как талисман.
Бернстейн шумел больше всех на собрании узкого круга членов группы в квартире, где жили Барретт и Джанет.
– Вы знаете, почему это незаконное правительство смогло удержать власть?! На то есть две причины. Первая – оно содержит ничем не гнушающуюся тайную полицию, с помощью которой душит оппозицию.
Вторая оно строго контролирует все средства массовой информации и тем самым увековечивает себя, вбивая в головы гражданам мысль, что у них нет другого выбора, как трижды прокричать «ура» синдикализму. Вы знаете, что произойдет со следующим поколением? Наш народ настолько свыкнется с синдикализмом, что будет мириться с ним еще несколько столетий.
– Это невозможно, Джек, – сказала Джанет. – Одной секретной полиции недостаточно, чтобы долго удерживаться у власти. Правительство…
– Помолчи. Дай мне закончить, – раздраженно произнес Бернстейн. Он уже почти не скрывал жгучей ненависти к ней. Искры летели, когда он оказывался с ней в одной комнате, а это случалось весьма часто.
– Ладно. Заканчивай.
Он сделал глубокий вдох.
– Наша страна в основе своей консервативна. Такой была всегда и всегда будет. Революция 1776 года была консервативной, защищая права частной собственности. В течение следующих двухсот лет в нашей стране политическая структура практически не изменялась. Во Франции была революция и шесть или семь конституций. В России тоже произошла революция.
Германия, Италия и Австрия были совершенно другими странами, даже Англия потихоньку перестроила свой государственный аппарат, и только Соединенные Штаты ничуть не сдвинулись с места. О, я знаю, были изменения в избирательных законах, кое-какая косметика, было предоставлено право голоса женщинам и неграм, а власть президента постепенно увеличивалась. Но все это перемены в рамках первоначальной структуры. Это был стабилизирующий фактор, встроенный в систему. Граждане желали, чтобы система оставалась такой, какая она есть, потому что так было всегда, и так далее, и так далее. Круг замкнулся.
