Роберт Силверберг - Лагерь Хауксбилль
– Он теперь очень редко заходит к нам, – ответил Барретт.
– Я знаю. Только вот почему?
– Он занят, Джек. Он пытается сконструировать машину времени или что-то подобное.
Бернстейн открыл рот в изумлении. Из его горла вырвался горький хриплый смех.
– Машину времени? Ты на самом деле имеешь в виду устройство для путешествий во времени, в самом буквальном смысле?
– Я думаю, именно это, – промямлил Барретт. – Хотя он не назвал ее так. Я не математик, и поэтому мало понял из того, что он говорил, однако…
– Вот он, ваш гений. – Бернстейн хрустнул костяшками пальцев. – В стране диктатура, тайная полиция ежедневно производит аресты, а он сидит себе и изобретает машину времени. Где его здравый смысл? Если ему хочется быть изобретателем, почему бы ему не изобрести какой-нибудь способ поражения правительства?
– Возможно, – сказал Плэйель, – эта его машина в какой-то мере нам будет полезна. Если бы, скажем, мы могли возвратиться в год 1980 или 1982 и совершить корректирующие воздействия, чтобы предотвратить конституционный кризис…
– И вы это серьезно? – спросил Бернстейн. – Пока кризис назревал, мы сидели в своих туалетах и оплакивали печальное состояние мира, в котором мы живем, а когда все, что мы предсказывали, произошло на самом деле, мы даже задниц не подняли, чтобы что-то исправить. А теперь вы говорите о том, что с помощью этой идиотской машины можно отправиться назад во времени и изменить прошлое. Черт меня побери, вот это да!
– Нам сейчас известно намного больше о векторах революции, – заметил Плэйель. – Что-нибудь можно сделать.
– С помощью умно рассчитанных убийств – может быть, но вы же категорически отказались от террора как средства решения политических проблем. Что вы сделаете с помощью машины Хауксбилля? Зашлете Барретта в 1980 год размахивать знаменами на митингах? Да ведь это же безумие!
Извините, но меня тошнит от всех вас. Пойду лучше проветриться в Юнион-сквер.
Он вихрем выскочил из комнаты.
– Он нестойкий, – сказал Барретт, обращаясь к Плэйелю. – Все это простое пустословие. Уж лучше бы он оставил движение, не то настанет день, когда ему станут настолько противны наши методы, наша «черная работа», что он выдаст всех нас тайной полиции.
– Я в этом сомневаюсь, Джим. Да, он легко возбудим, но у него потрясающие способности. Он буквально набит самыми разными идеями.
Некоторые из них ничего не стоят, некоторые неплохи. Нам нужно смириться с его выходками, потому что он нужен нам. А вам бы следовало об этом знать лучше, чем любому из нас, Джим. Ведь это ваш друг детства, не так ли?
Барретт покачал головой.
– Чтобы ни было между Джеком и мной, я не думаю, что это можно назвать дружбой. Теперь он до глубины души ненавидит меня. Он с удовольствием бы наступил на меня и растер в порошок.
Собрание вскоре закончилось, члены ячейки разошлись, остались только Джанет и Барретт, полные окурков пепельницы и перевернутые стулья.
– На Джека сегодня было страшно смотреть, – сказала Джанет. – Казалось, в него вселился какой-то бес. Он мог бы, наверное, говорить часами без передышки.
– А что из того, что он сказал, имеет какой-нибудь смысл?
– Кое-что имеет, Джим. Он прав в том, что мы обязаны продумать все до мельчайших деталей, и в том, что Хауксбилль мог бы приносить нам большую пользу. Но не то, что он говорит, а то, как он говорит, – вот что меня пугает. Он очень смахивает на мелкого демагога, когда, стоя здесь или бегая взад-вперед, выплевывает слова. Таким, наверное, был Гитлер, когда начинал. А, может быть, и Наполеон.
– Что ж, тогда, значит, нам повезло, что Джек на нашей стороне, сказал Барретт.
– А ты в этом уверен?
– Неужели сегодня он говорил, как синдикалист?
Джанет собрала груду скомканных бумажек и выбросила в мусорное ведро.
– Нет, но мне нетрудно представить, что он мог бы переметнуться в другую сторону. Как ты сам сказал, он нестойкий. Очень способный, но непоследовательный. Будь у него определенные мотивы, он мог бы очень быстро переориентироваться. Он хочет оспаривать у Плэйеля право руководить группой, но опасается задеть чувства Нормана, поэтому ведет себя, как загнанный в угол. А такого, как Джек, очень опасно загонять в угол.
– Кроме того, он ненавидит нас.
– Он ненавидит только тебя и меня. Не думаю, что у него есть что-либо личное против других.
– И все же…
– Он мог перенести ненависть к нам на всю группу, – призналась Джанет.
Барретт нахмурился.
– Я вот уже два года никак не могу добиться от него, чтобы мы поговорили спокойно. До сих пор я ощущаю в нем эту жуткую ревность.
Отвращение. И все потому, что я отбил у него девушку, сам тогда не понимая, что делаю… В мире сколько угодно других женщин.
– Я никогда не была его девушкой, – возразила Джанет. – Неужели ты до сих пор этого не понял? Я встречалась с ним три-четыре раза до того, как ты присоединился к нашей группе, но между нами не было ничего серьезного.
Ничего.
– Ты спала с ним, разве не так?
Взгляд Барретта встретился со спокойным взглядом Джанет.
– Один раз, потому что он упросил меня. Больше я никогда не позволяла ему прикасаться ко мне. У него не было никаких прав на меня. Даже если он считает, что были, то он сам виноват в том, что произошло. Он познакомил тебя со мной.
– Да, – ответил Барретт. – Он умолял меня присоединиться к группе.
Уговаривал, обвиняя в том, что я равнодушен к человечеству, и, как мне кажется, он был прав. Я был всего лишь большим, наивным шестнадцатилетним чурбаном, который любил секс, пиво и кегли, только изредка заглядывал в газету, каждый раз удивляясь непонятности всяких чертовых заголовков. Что ж, он взялся разбудить мою совесть и в этом он преуспел, а по ходу дела я нашел девушку, и теперь…
– Теперь ты большой, наивный девятнадцатилетний чурбан, который любит секс, пиво, кегли и контрреволюционную деятельность.
– Верно.
– Ну и черт с ним, с этим Джеком Бернстейном, – сказала Джанет. – Когда-нибудь он все-таки повзрослеет, перестанет тебе завидовать, и мы сможем начать работу по наведению порядка в мире, который дошел до такого запустения. Мы просто будем трудиться изо дня в день по мере своих сил. А что еще?
Барретт подошел к окну и нажал кнопку поляризации. Окно стало прозрачным, и он начал вглядываться в темноту улицы с высоты пятнадцатого этажа. Поперек нее стояли две полицейские машины цвета бутылочного стекла.
Они остановили небольшой голубовато-золотой электромобиль и теперь допрашивали водителя. С такой высоты Барретт мало что видел, но даже до его окна долетали пронзительные возражения водителя, доказывающего свою невиновность. Затем появилась третья полицейская машина, все еще протестующего человека запихали в нее и увезли.
