Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 07. Темный замысел
Солнце садилось. Яркий летний дневной свет уступил место серым сумеркам. Я плыл, будто на волшебном ковре-самолете в легком ветерке, который никак не ощущался. В открытой гондоле, как ты знаешь, даже в сильный ветер можно зажечь свечку, и ее пламя будет гореть так же спокойно, как в комнате с наглухо закрытыми окнами.
И внезапно, без всякого предупреждения, пришло ощущение, будто солнце вылезло обратно из-за горизонта. Все вокруг меня купалось в слепящем свете, и, чтоб видеть в нем яснее, мне следовало бы прищурить глаза.
Впрочем, я этого делать не стал. Свет исходил от меня самого. Это я был пламенем, это я отдавал Вселенной свет и тепло своего тела.
Через секунду, а может, и меньше, свет исчез. Он не ослабевал постепенно. Он прочно исчез. Но еще какое-то время держалось ощущение, что мир справедлив и что что бы там ни случилось со мной или с кем-нибудь другим, или со всей Вселенной, все это прекрасно… Это ощущение тоже, должно быть, длилось около секунды.
Пилот ничего такого не заметил. Явно я ничем внешне не проявил своих чувств. Вот это и был тот последний раз, когда я испытал нечто совершенно необыкновенное.
— Видимо, все же эти состояния духа не оказали большого влияния ни на твое поведение, ни на твои взгляды? — спросил Нур.
— Иначе говоря, не стал ли я после них лучше? Нет, не стал.
— Состояния, которые ты описал, — продолжал Нур, — мы называем таджали. Но твои таджали — подделка. Если бы они дали устойчивый результат, путем саморазвития личности в правильном направлении, то это были бы настоящие таджали. Есть несколько видов ложных или бесполезных таджали. Ты встретился с одним из них.
— Значит ли это, — спросил Фрайгейт, — что я не способен к восприятию истинной формы?
— Нет. Во всяком случае, ты оказался способным воспринять хоть какую-то форму этого явления.
Помолчали. Фриско, лежавший под кучей одеял, что-то бормотал во сне.
Внезапно Фрайгейт спросил:
— Нур, уже довольно давно я думаю о том, возьмешь ли ты меня в ученики.
— И почему же ты меня не спрашиваешь об этом?
— Боялся, что ты откажешь.
Снова помолчали. Нур проверил показания альтиметра и на минуту включил вернилку. Погаас стряхнул с себя одеяло и встал. Зажег сигарету, и мигающий свет зажигалки вызвал странную игру света и тени на его лице. Оно было похоже на голову священного ястреба, высеченного из черного диорита древними египтянами.
— И что же? — спросил Фрайгейт.
— Ты всегда думал о себе как об искателе Истины, не так ли? — задал вопрос Нур.
— Ну, не очень-то упорном. Меня бросало из стороны в сторону, носило как воздушный шар по воле ветра. Большую часть жизни я воспринимал ее такой, какой она была или хотя бы казалась. Иногда я предпринимал сознательные усилия, чтобы изучить или даже действовать согласно той или иной философии, учению или религии. Но мой энтузиазм вскоре угасал, и я просто-напросто забывал о них. Ну, не совсем, но все-таки… Иногда он снова как бы вспыхивал во мне, и я снова направлял шаги к заветной цели. В большинстве же случаев я, как бы сказать, плавал, гонимый ветрами лени и безразличия.
— Но ты был независим?
— Я старался быть интеллектуально непредубежденным, даже когда мои эмоции толкали меня куда-то.
— Чтоб достигнуть истинной непредубежденности, тебе следует освободиться и от эмоций, и от интеллекта. Совершенно очевидно, что, хотя ты и гордишься отсутствием предубежденности, ты все же обладаешь ею в полной мере. Если б я взял тебя в ученики, тебе бы пришлось полностью отдаться под мой контроль. Совершенно безотносительно к тому, чего я потребую. Причем ты должен будешь повиноваться мгновенно. Беззаветно. — Нур промолчал. — Если б я приказал тебе выпрыгнуть из гондолы, ты бы это сделал?
— Черт побери! Нет, конечно!
— Ну и я тоже. Но что, если я потребую от тебя чего-то такого, что является интеллектуальным или эмоциональным эквивалентом самоубийства, ты бы это сделал?
— Не знаю. Будет видно, когда ты попросишь меня об этом.
— А я не попрошу до тех пор, пока не буду знать, что ты готов. Если, конечно, ты когда-нибудь вообще будешь готов.
Погаас смотрел в иллюминатор:
— Там виден огонь. И он движется.
Фрайгейт и эль-Музафир бросились к нему. Текс и Фриско, разбуженные их взволнованными голосами, вскочили и сонными глазами впились в ночную тьму сквозь другой иллюминатор.
Длинный предмет, летящий почти на той же высоте, что и их шар, четко обрисовывался на фоне яркого звездного скопления.
— Это дирижабль! — воскликнул Фрайгейт.
Из всего, что они до сих пор видели в Мире Реки, это зрелище было самым странным и самым неожиданным.
— В его носовой части горят огни, — заметил Райдер.
— А ведь он не из Новой Богемии, — вставил Фрайгейт.
— Значит, есть здесь и еще места, где имеются залежи металлов, — сказал Нур.
— Если только он не принадлежит тем, — напомнил Фаррингтон. — Это ведь может быть вовсе не дирижабль, а нечто совсем другое, но имеющее его форму.
Один из огней в носовой части воздушного корабля замигал. Поглядев на него с минуту, Фрайгейт удивленно воскликнул:
— Это азбука Морзе!
— И что он говорит? — спросил Райдер.
— Я не знаю азбуки Морзе.
— Тогда откуда ты знаешь, что это она?
— Разница в продолжительности пульсаций. Долгие и короткие.
Нур отошел от иллюминатора и вернулся к вернилке. Он выключил ее, и теперь были слышны лишь звуки взволнованного дыхания экипажа. Они видели, как огромное страшное тело повернулось и двинулось прямо к ним. Свет продолжал мигать. Нур включил горелку на двадцать секунд. Погасил ее и тут же подбежал к иллюминатору, резко бросив:
— Только не вздумайте подать им сигнал!
Все обернулись на его голос и с удивлением поглядели на Нура. Тот шагнул вперед и выключил вентилятор, втягивающий углекислоту.
— Зачем ты это сделал? — спросил Фриско.
Нур скользнул к вернилке, шепнув:
— Мне показалось, что я слышу шипение! — Он поглядел на Погааса. — Сейчас же брось сигарету!
Нур нагнулся и приложил ухо к месту соединения трубки и платинового конуса.
Погаас уронил сигарету и поднял ногу, чтоб придавить окурок подошвой.
Глава 69
Галбирре содержание рапорта Сирано о результатах рейда стало известно еще до того, как вертолет вернулся в ангар. Она скорбела о потерях и была в бешенстве от того, что рейд был ей навязан чуть ли не силой. В значительной степени ее негодование относилось к ней самой — почему она оказалась столь уступчивой в споре с Сэмом Клеменсом?
