Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 07. Темный замысел
«Жюль Верн» летел над долиной, ветер нес его на северо-восток. Спустя час сила ветра уменьшилась, но аэростат все еще летел в нужном направлении; однако шар постепенно спускался все ниже.
Фрайгейт заступил на вахту при высоте 4877 метров, или чуть больше 16 000 футов. Чтобы прекратить снижение, он мелкими порциями подал в оболочку немного водорода, а когда шар все же опять пошел вниз, включил горелку. С этой минуты ему пришлось непрерывно стараться удерживать аэростат на высоте 2000 метров, теряя при этом как можно меньше газа и как можно реже прибегая к помощи горелки.
Шея и плечи Фрайгейта по-прежнему сильно болели. А поэтому он очень обрадовался, когда его сменили и он смог зарыться в ворох тряпья и вытянуться. Сейчас ему не помешал бы добрый глоток самогона, который заодно снял бы и часть боли.
До сих пор их странствие было преимущественно тяжелой работой, которую к тому же приходилось проделывать в условиях постоянной спешки, опасности, вызывающей желудочные спазмы, и… скуки. Он будет счастлив, когда они окончательно приземлятся. И тогда события ушедшего в прошлое полета начнут покрываться патиной времени, придающей всему слегка юмористический оттенок. А пройдет еще немного времени, и память о полете воссияет золотом и он предстанет удивительным и прекрасным. Рассказы экипажа о нем будут приобретать эпические масштабы, а перенесенные испытания станут выглядеть куда более кошмарными, нежели были на самом деле.
Воображение — вот лучший лакировщик прошлого!
Стоя у вернилки при свете звезд и приборных лампочек, пока вся остальная компания спала, Фрайгейт чувствовал себя ужасно одиноким. Одиночество лишь отчасти умерялось гордостью. «Жюль Верн» побил все рекорды беспосадочных полетов воздушных шаров. Со времени старта он проплыл приблизительно 3000 миль, или 4824 километра. И мог бы лететь еще и еще — если все пойдет хорошо — прежде чем будет вынужден сесть.
И все это достигнуто пятью обыкновенными дилетантами. За исключением его самого, никто из них даже близко не подходил к воздушным шарам. Но и его собственные сорок часов полета на аэростате с теплым воздухом и тридцать — на газовых отнюдь не делали его ветераном аэронавтики. В этом полете он пробыл куда дольше, чем те часы, которыми исчислялось время, проведенное им в воздухе на Земле.
Экипаж совершил полет, который вошел бы в историю, будь он совершен на их родной планете. Их лица не сходили бы с экранов телевизоров по всему миру. В их честь устраивались бы празднества и банкеты, о них писались бы книги, а гонорары осыпали бы их золотым дождем.
А здесь о их подвиге узнают лишь несколько человек. Да и из этого ничтожного числа многие не поверят услышанному. И вообще никто и ничего не узнает, если полет закончится гибелью экипажа.
Фрайгейт выглянул из иллюминатора. Мир был полон света созвездий и почти непроницаемо черных теней; долина внизу извивалась змеей… нет, скорее, целой армией змей, тщательно соблюдающей порядок движения. Молчали звезды, хранила безмолвие долина. Мир безмолвствовал, как уста мертвеца.
Фрайгейт мрачно усмехнулся.
Ветерок слабый — будто бабочка шевелит крылышками. Невольно на память приходят летние дни на Земле в пору его детства и юности… ковер цветов на заднем дворе… подсолнечники, ах, эти высокие золотые подсолнечники… и трели птичьего многоголосия, и умилительные запахи маминой стряпни, медленно плывущие по воздуху прямо к его носу — запахи ростбифа и вишневых пирогов; звуки пианино, на котором играет отец.
Он вспомнил и одну из любимейших песенок отца, да, пожалуй, и его самого… Он частенько напевал ее тихо-тихо, отстаивая вахты на палубе шхуны. И когда пел, то умственным взором видел маленький-маленький огонек где-то впереди, огонек, сверкающий, как путеводная звездочка, казалось, бегущая перед ним, уводящая его к еще не названной, но тем не менее желанной цели.
Сияй, сияй, мой светлячок,
Гори, гори, мой светлячок,
Веди меня в тот дивный край,
Где мир душе, где сердцу рай.
Сияй, сияй, мой светлячок,
Гори, гори, мой светлячок,
Веди туда, где у окна
Моя любовь грустит одна.
Внезапно он разрыдался. Слезы бежали в поминовение тех добрых дел, которые были или могли бы быть, а также тех плохих, которые были, но не должны были случиться.
Смахивая слезы, Фрайгейт еще раз проверил показания приборов, а потом разбудил маленького мавра, которому предстояло выйти на вахту. А еще потом Фрайгейт долго лежал без сна под кучей тряпья. Сон гнали прочь боли в спине и шее. После бесплодных попыток впасть в блаженное забытье Фрайгейт встал, чтоб поболтать с Нуром. Они продолжили тот бесконечный разговор, который вели то ночью, то днем вот уже многие годы.
Глава 68
— В некоторых отношениях, — сказал Нур, — Церковь Второго Шанса и учение суфиев сходятся. Шансеры, однако, используют другие технические термины, что может дать тебе основание думать, будто речь идет о совершенно различных вещах.
Конечная цель у шансеров и суфиев одинакова. Если отвлечься от различий в терминологии, оба учения гласят, что личность индивидуума в будущем сольется с личностной Универсальностью. То есть с Аллахом, с Богом, с Творцом, с Реальностью — можешь именовать ее как угодно.
— И это означает, что индивидуальная сущность аннигилируется?
— Нет, она сливается. Аннигиляция — разрушение. В слиянии индивидуальная душа, или «ка», или «брахман», становится частью Вселенского «Я».
— А это значит, что индивидуум теряет свое самосознание, свою индивидуальность. Он что же — больше себя не ощущает?
— Да, но он становится частицей Великого «Я»! Что такое потеря самосознания у индивидуального существа в сравнении с обретением самосознания Бога?
— Это наполняет меня ужасом. С тем же успехом можно просто помереть. Раз ты уж больше не осознаешь себя как индивидуальность, значит, ты умер. Нет, не понимаю, почему буддисты, шансеры, индуисты, суфии считают такое положение вожделенным. Без самосознания индивидуальность воистину мертва.
— Если бы ты испытал тот экстаз, который суфии испытывают на одной из стадий своего духовного развития — стадии отключения, — ты бы понял. Разве может человек, слепой от рождения, преисполниться экстазом, который испытывают зрячие, глядя на великолепный закат?
— Вот в том-то и дело, — отозвался Фрайгейт, — что у меня были подобные мистические состояния. Даже трижды.
Одно из них имело место, когда мне было двадцать шесть лет. Я тогда работал на металлургическом заводе. В томильном колодце, где краны поднимают огромные отливки из изложниц, куда льется жидкий металл из открытых плавильных печей. После очистки остывающие отливки опускаются в нагретые газом томильные колодцы, где их снова нагревают докрасна. Отсюда они идут на прокатные станы.
