Валерия Аальская - Головастик
— Просто я решила, что отец не пустит меня на церемонию, но, сам понимаешь, сидеть весь день в комнатах я не собираюсь.
— Мне удалось его уговорить на твое присутствие, если ты наденешь это, — я ткнул пальцем в шляпку. — Так ты на себя совершенно не похожа.
Она присела в изящном старомодном реверансе и подала мне руку.
Завтрак показался мне страшным сном: гости неправдоподобно горько вздыхали, Сара разревелась над тарелкой риса с кукурузой, причитая, что это было любимое блюдо покойного, а ему не довелось его попробовать (дед ненавидел кукурузу), отец становился бледнее с каждой минутой, а дядюшка попытался долить в кофе коньяка, но его вовремя остановили.
После завтрака довольно долго никто не хотел никуда уходить, и отцу пришлось с убийственной вежливостью выставлять гостей из столовой. Винкл мгновенно растворилась в переговаривающейся и вздыхающей черной массе, а мы с Биллом пошли готовить тело — прибыл гробовщик.
Дед лежал на столе, бледный и немощный, с застывшей на восковой маске лица улыбкой. Она была странна и неестественна; так не должны улыбаться люди, лежащие в гробу.
У меня в ушах стоял его голос: "Похороны — это полчаса позора, после которых тебя на вечность оставят в покое".
Устроить тело в гробу, как оказалось, — почти искусство, полное своих секретов и подводных камней. Самым опытным из нас был единогласно признан Даниан, что избавило нас от нужды разбираться, где должна находиться голова и как положить руки. Гроб казался мне страшной черной шкатулкой; дурнота охватила и меня, но я постарался не подать виду.
В половину двенадцатого прибыл нервный, всклокоченный Каролл; а ровно в полдень фамильный колокол прогремел трижды, и старик Даниан на правах церемониймейстера пошел впереди процессии. Уныло брели мои старшие сестры, рассыпая лепестки гвоздик; следом тяжелым шагом глубоко несчастного человека двигался отец с необыкновенно прямой спиной. За ним мы с братьями медленно и печально несли гроб.
Церемония запомнилась мне фрагментарно, и это, пожалуй, даже хорошо; все плыло, как в тумане: казалось, что я только что встал из-за стола — и вот на моем левом плече лежит страшная тяжесть, связанная не столько собственно с массой груза, сколько с его характером.
Под моими ногами шуршат гвоздики.
Даниан медленно поднимается по ступеням к каменному кругу, медленно разворачивается, медленно открывают серый том традиционных речей; сестры медленно расходятся в стороны, отец застывает статуей, мы медленно опускаем гроб на постамент… Толпа за нами медленно занимает свои места, и мой взгляд выхватывает Винкл и обнимающего ее Аластора. Мне тоже захотелось кого-нибудь обнять, но я лишь замер в трех шагах от каменного стола, забытый и потерянный, все острее чувствуя заполняющую мою душу пустоту.
Даниан, а затем отец, Соалит, Сара, Марк и Главы Домов что-то величественно и напыщенно говорили с возвышения; я стоял и не понимал ни слова — все это не имело для меня никакого значения. Люди за моей спиной переговаривались негромким, почтительным шепотом, скрывая его за шелестом листьев и веток; им не было никакого дела до нашего горя и нашей памяти.
Незваные гости на поминках незнакомца.
А дед лежал и улыбался своей странной счастливой улыбкой, и я вдруг почувствовал жгучий, ничем не объяснимый стыд оттого, что ему приходится терпеть все это лицемерие.
Я подумал о том, что когда-нибудь точно так же буду лежать и я… и мне почему-то со страшной силой захотелось, чтобы после моей смерти мое тело никогда и никто не обнаружил. Я вновь покосился на Винкл; я был уверен, что она думает о том же самом.
После каких-то пустых речей мы вновь несли гроб, медленно и печально, медленно защелкнули замки крышки и так же медленно опустили смертное тело деда в загодя вырытую яму на семейном кладбище. Отец бросил первую горсть земли; вскоре крышка была закрыта полностью — или нам так казалось, ведь черное дерево не видно под черной землей, — работяги приналегли на лопаты, а когда взрыхленный слой сровнялся с утоптанным, опустили сверху мраморную плиту с именем и датой.
Даниан первым повернул к вилле.
На дорожках, старательно подметенных киберами, уже не лежало гвоздик; в парадной столовой был накрыт поминальный обед. Первое время гости еще молчали и вздыхали, но после нескольких бокалов за упокой разговоры оживились, многие дамы поснимали шляпки и вуали, мужчины избавились от пиджаков, и никто уже больше не косился на одинокую стопочку, накрытую кусочком хлеба.
Поминальный обед показался мне извращенной пыткой: сидеть на веселом гульбище и знать, что так люди отмечают чью-то смерть, и подозревать, что так же они отметят твою, было невыносимо.
Первой не выдержала Винкл — встала, извинилась и вышла из-за стола, поправляя шляпку… которая слетела с нее, когда перед ее носом распахнулись двери.
За порогом стоял Глава Дома Ланьер, высокий представительный мужчина в черном костюме. Я действительно отсылал ему голописьмо, но до последнего надеялся, что, будучи занятым своими делами, он выразит нам свои соболезнования дистанционно.
Он немного постоял, недоуменно вглядываясь в раскрасневшееся лицо Винкл, судорожно мнущей в руках шляпку, и неверяще произнес:
— Винкл?..
Девчонка ойкнула и выронила шляпку.
— К-кто сказал "Винкл"?.. — заполошно произнес дядя Соалит, выглядящий куда более пьяным, чем он был на самом деле.
— Финеас, вы прекрасно осведомлены, что моя дочь прикована к постели, — уничижительно произнес отец.
— Но эта девушка…
— Это леди Винетт, гостья нашего Дома, — добавил я.
— Отец, позволь я объясню…
И Аластор, незаметно подошедший к дверям, что-то быстро и тихо заговорил по-немецки.
— Грязнокровка, — скучающим тоном, с презрением произнес Глава Дома и наконец сел за стол.
Винкл быстро вышла за дверь.
…Я нашел ее на скамейке недалеко от свежей могилы; она сидела, невидящим взглядом уставившись в окружавший ее мрамор, и мяла в руках одинокую гвоздичку.
Я молча сел рядом — дальше мы сидели и смотрели вместе, до тех самых пор, пока сумрак не поглотил золотистые буквы.
Мы оба ненавидели этот день — потому что точно знали, кого и когда нам придется хоронить следующим.
— Что ты ему сказал?!!
— Да какая разница?.. — безуспешно пытался отбиваться Аластор, постепенно сдавая позиции под натиском взбешенной фурии, которую я еще недавно с нежностью называл Малышкой Винкл.
— Такая!!! Или теперь ты тоже не хочешь со мной общаться?.. Я же, — Винкл всхлипнула, — грязнокровка!
