Андрей Кокоулин - Прынцик
Тук-тук.
— Галочка, ты спишь?
А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.
Она с трудом приподняла голову.
— Да. Нет. Уже не сплю.
Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.
Впрочем, было и состояние номер два.
Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.
В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.
— Галочка, нам скоро на репетепи…
Шарыгин был в своем репертуаре.
Война, мор, глад, чугунная голова — а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?
— Я в курсе, — сказала Галка, заворачивая край одеяла.
— Тогда я скоренько в душ, — из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, — а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.
— М-м-м, — глубокомысленно выдавила Галка.
— Вот и ладно.
Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…
Она подавила зевок и встала.
Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.
Гы, лихо одноглазое. А второй что?
Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?
Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.
Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.
За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.
Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.
Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.
В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой:
— Я… для тебя… ф-рыф… не богат, не знаменит и… ф-рыф… престижен…
В общем, Шарыгин пел.
Галка прошаркала в кухню, но и прикрытая дверь не спасла ее от Шарыгинского "Я то, что надо!".
Остатки сна сняло как рукой.
В хлебнице оставалась еще половина батона, в холодильнике имелись початый пакет молока, два яйца и сыр, и Галка решила сделать гренки.
От "Браво" Шарыгин перешел на репертуар "Кино", и под "Солнце мое, взгляни на меня" вымоченный в молоке с яйцом хлеб принялся шкворчать на сковородке, внося в пение упоительный диссонанс. Какие у меня тонкие стены, думала Галка, переворачивая и прижимая лопаткой злобно плюющиеся маслом ломти.
— А вот и я!
Театральный лев вступил в кухню, едва вскипел чайник, а гренки горячей горкой заполнили тарелку. Он был с голым животом, но в шортах-бермудах, пах Галкиным шампунем и отирал шею цветастым Галкиным полотенцем.
— Извини, что я так, по свойски…
— Ничего, — дернула плечом Галка.
— У меня просто ничего другого из одежды. Не в пиджаке же… — Шарыгин сел за стол, поводя носом. — Меня выгнали, так сказать, экспромтом. В вольной интерпретации, с дежурным вещевым набором. — Он вздохнул. — Ты знаешь, что гренки очень вредны для фигуры?
— Угу.
Галка вывернула рожок, погасив голубоватое пламя над конфоркой.
— Нет, я так сказал, без подтекста, — Григорий окунул взгляд в подставленную тарелку. — Это не повод… Я очень благодарен тебе.
Он взял гренок.
— У меня, кстати, нет утренней репетиции, — сказала Галка, повернувшись.
Шарыгин замер. Потом кивнул с гренком во рту. Голова его, облепленная мокрыми волосами, казалась необычно маленькой.
— А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… — Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. — Замечательно! Тебя обязательно надо показать…
— Кому?
— Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.
Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.
— Зачем? — со вздохом спросила Галка.
Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:
— Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.
— Чего?
— Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.
Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.
Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны — какая Волга? Город, пятый этаж.
И каким образом?
Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.
Она-то не видела ничего!
— Ты давай-давай, — глазами показал Шарыгин на дверной проем, — в душ, марафет… Гренки я, с твоего позволения…
Он махнул рукой, уже жуя.
— Фы-фу-фу фафе.
И что оставалось делать?
Интересно, подумала Галка, вставая под колкие водяные струйки, он совсем по-другому стал со мной разговаривать. Мягче, теплее. Извинительнее. Хотя, конечно, и наглости еще хватает… Ведь ни одной гренки не оставит.
Галка выдавила шампунь в ладонь.
А что было раньше? Если по-честному, раньше, даже когда он плакался и рыдал на ее плече, как-то, оттенком что ли, подразумевалось: ты цени, кто в тебя плачется и рыдает, цени и не забывай. Не каждому и не каждый раз. Шарыгин, о, Шарыгин плачется! Горько мне, горько!
Ей же отводилась роль громоотвода, верного оруженосца Санчо, подруги из старлеток, которой звезда высказала свое внезапное благоволение, и, разумется, это благоволение необходимо было поддерживать, откликаться на первый зов, располагать свободным временем, готовить чистую жилетку…
