Михаил Емцев - Клочья тьмы на игле времени
— Я не могу, господин штурмбаннфюрер. Это идет вразрез с моими убеждениями.
— О каких убеждениях вы говорите? В то время как фюрер и национал-социализм в едином порыве закладывают фундамент великого рейха, вы позволяете себе иметь иные убеждения. Вы плохой немец, господин профессор. — Эсэсовец снял пенсне и откинулся в кресле. Он смотрел на Мирхорста как на неприятное насекомое.
Мирхорст еле сдерживался. Он готов был плюнуть в мерзкую физиономию этого черного ландскнехта с дубовыми листьями к Железному кресту. Закричать во все горло. Ударить кулаком по столу. Но он заставил себя сидеть спокойно, молчать и ничего не бояться. И все же боялся. Боялся всего: ландскнехта, серого, угрюмого здания, длинных коридоров с рядами одинаковых дверей, красного флага со свастикой в белом круге, окаменевших часовых. Страх, ненависть, раздражение и какое-то детское недоумение — все это сковывало, мешало находить нужные слова.
— Не будем возвращаться к этому больше. Я не выступлю в защиту теории Гербигера и не смогу принять участие в открытии академии… черной магии.
— Оккультных наук! — Зиберт хлопнул кончиками пальцев по столу и брюзгливо скривил губы. — Вы, наверное, масон? Аристократ и масон? Убежденный враг империи?
— Я ученый и служу только науке. Чистой науке, с чистой совестью служу чистой науке. — Ему стало неприятно, когда эти чуть выспренние слова сами сорвались с его губ.
Он еле сдерживал дрожь. Все накопившееся за эти годы готово было хлынуть наружу. Ах как хотелось дать себе волю! Высказать хоть раз все! Кровью выплюнуть в это волчье лицо всю застарелую боль, унижение, ненависть. Острое чувство попранной справедливости… Но разве можно было это делать? Разве можно?.. Но почему?
— Ваша наука ложная! Вредная она, ваша наука. Бескрылый материализм. Она не нужна нашему народу! Понимаете? Мы — народ-созидатель, народ-солдат! Ни вы, ни ваша вонючая наука нам не нужны. Чистой науки не бывает! Наука — служанка, шлюха! Вопрос лишь в том, кому она служит… Убирались бы вы со своей наукой…
— В таком случае я обращусь в полицию с просьбой выдать мне заграничный паспорт. — Мирхорст побледнел. Резкие расходящиеся полосы обозначились над усами. И щеки запали от волнения.
— Вы его не получите! У нас есть средства сделать вас более лояльным к национал-социализму! Советую хорошенько подумать над этим… Посидите немного в приемной. Сейчас отпечатают протокол. Вам нужно его подписать.
— Какой протокол, позвольте вас спросить?
— Протокол допроса! — Зиберт резко встал и, опершись руками о край стола, наклонился к Мирхорсту. Глаза его чуть поблескивали в глубоких, как у синантропа, впадинах.
— Это был допрос? А по какому праву… — Мирхорст тоже поднялся.
— Допрос! — оборвал его эсэсовец. — На самом законном основании. И выкиньте из головы такой хлам, как право. Римское право! Право — понятие, выработанное плутократами! Есть закон Германской империи о превентивном заключении. Только от нас зависит применить его к вам. Запомните это!.. Прошу пройти в приемную.
Он открыл дверь и вежливо пропустил Мирхорста вперед.
— Фрейлейн Гертруда, перепечатайте это в двух экземплярах. Господину профессору нужно поставить свою подпись в трех местах. Здесь, здесь и здесь… Хорошенько прочтите, прежде чем подпишетесь, — обернулся Зиберт к стоящему перед ним Мирхорсту. — Вот ваш пропуск. Можете быть свободны… Пока свободны. Мы еще вызовем вас. До свидания, господин профессор. Эсэсовец чуть наклонил голову и прошел в кабинет.
Мирхорст, тяжело и часто дыша, опустился на диван. Красноватое затмение застлало на миг его глаза. Но только на миг. Он сцепил пальцы, стараясь побороть свое волнение. Оно переполняло его, но так и не вылилось.
В несколько коротких очередей «олимпия» обстреляла разделенные копиркой бланки. Темные трупы букв легли на белое бумажное поле.
— Прошу вас, господин профессор, — худенькая темноволосая машинистка в коричневой блузе Союза немецких девушек протянула ему оба экземпляра.
Он поднялся с кожаного дивана и по зеленой ковровой дорожке прошел к секретарскому столу. Прямо навстречу улыбающемуся фюреру. Художник-академист тщательно выписал каждый волосок. Офицерская фуражка, Железный крест под карманом, орел со свастикой на галстуке, золотой партийный значок на лацкане… «Ну прямо как живой!» Казалось, что это паточное дежурное восклицание сочится из каждой поры тщательно загрунтованного и отлакированного холста. Ослепительно сверкал золоченый багет.
Машинально стал искать вечное перо. Близоруко прищурившись, пытался прочесть машинописные строчки.
— Вот ручка, пожалуйста.
— Благодарю вас, фрейлейн.
Надел очки в черепаховой оправе. Пробежал глазами по строчкам. Остановился на отпечатанных типографским способом словах «…обязуюсь не разглашать содержание беседы»… Подписал обе бумаги. Каждую в трех местах.
— Пропуск отдадите дежурному внизу.
— Хорошо. Благодарю вас. До свидания.
Он выбежал на улицу. Лениво капала серая вода. Сотни ног ступали по мокрому асфальту. Автомобили с шипением разбрызгивали лужи. Где-то кричал репродуктор. Звенели трамваи. Грохотали поезда. Дрожали под военными машинами мосты.
Серая арка подъезда, и двухметровые окаменевшие эсэсовцы по бокам, и свисающее с флагштока кровавое полотнище, и дежурный, и пропуск — все осталось позади…
Свет солнца ударил Орфею в глаза. А сзади на черно-белом кинематографическом экране вздохнула тень захлопнувшейся двери…
День оглушил его. Ворвался привычным шумом, чуть приглушенным тихим шелестом дождя. Поблескивали раскрытые зонты, резиновые плащи. Утекающий ток жужжал и потрескивал в мокрых проводах. Витрины были исхлестаны прерывистыми бисерными струйками.
И все это почему-то казалось удивительно свежим и пронзительно острым, точно впервые увиденным…
Орфей уже видел зеленую траву и синий осколок неба, слышал дыхание лавровых рощ и острый запах забродившего вина…
Он поднял воротник плаща и пошел домой.
Он вышел «оттуда». Был жив и свободен. «Пока свободен». Инстинктивно чувствовал, что это только прелюдия. Все еще впереди. СС без маски, подлинный арест и настоящий допрос. Сегодняшний допрос — не настоящий. Так они обычно не допрашивают.
Почти невесомый дождь опускался на голову. Город дышал и шевелился. Блестели мостовые и черные автомобили. Но дождь, и город, и мокрый блеск тоже не были настоящими. Все сделалось зыбким и преходящим. Осталась только видимость. Нутро испепелила лихорадка. Выморочный туман клочками таял на мокрых крышах.
