Мэри Расселл - Птица малая
Они еще долго сидели в золотистом свете и мягком воздухе угасающего августовского дня, слушая тихие звуки сада. Затем к ним присоединился Джон Кандотти. Остановившись напротив скамьи, по другую сторону садовой дорожки, он грузно опустился на траву, положив голову на руки.
— Тяжело? — спросил отец Генерал.
— Да. Очень.
— Почему погибла Аскама?
— Наверное, это можно назвать неумышленным убийством. Джон лег на спину, примяв траву.
— Нет, — поправил он сам себя. — Это не был несчастный случай. Он намеревался убить, но при самозащите. А что погибла именно Аскама — трагическая случайность.
— Где он сейчас?
Кандотти устало посмотрел на них.
— Я отнес его в его комнату. Спит мертвым сном… Зловещая метафора. В общем, он спит. С ним Эд.
После паузы он прибавил:
— Надеюсь, Эмилио полегчало. Лучше бы мне никогда не слышать такого, но я действительно думаю, что теперь ему лучше. — Джон ладонями закрыл глаза. — Видеть все это в снах. Друзей, детей… Теперь мы знаем.
— Теперь мы знаем, — согласился Джулиани. — Я все пытаюсь понять, почему подозрение в проституции казалось менее ужасным, чем открывшаяся истина. Тот же самый акт физической близости.
Сейчас он не был отцом Генералом. Он был просто Винчем Джулиани, не знающим всех ответов. Сам того не сознавая, он шел тропой рассудительности, по которой следовала в самые страшные для нее годы София Мендес.
— Полагаю, у проститутки есть по крайней мере иллюзия собственного достоинства. Это сделка. Предполагается какой-то элемент согласия.
— В проституции больше достоинства, — грустно предположил Фелипе Рейес, — чем в групповом изнасиловании. Даже если это группа поэтов.
Внезапно Джулиани поднес ладони ко рту:
— Как страшно думать, что тебя соблазнил и изнасиловал Господь.
«А затем вернуться обратно и сдаться на нашу милость», — уныло подумал он.
Джон сел и воспаленными глазами уставился на отца Генерала:
— Вот что я вам скажу. Если выбирать между презрением к Эмилио и ненавистью к Богу…
Прежде, чем Джон успел сказать что-то, о чем бы потом пожалел, вмешался Фелипе Рейес:
— Эмилио не заслуживает презрения. Но Господь не насиловал его, даже если сейчас Эмилио понимает это именно так.
Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на древние оливы, обозначавшие границу сада.
— Есть старое еврейское предание, в котором говорится, что в начале времен Бог был повсюду и во всем. Но чтобы завершить сотворение мира, Богу пришлось, так сказать, освободить от Своего присутствия часть Вселенной, дабы там могло существовать что-то помимо Него. Поэтому Он сделал вдох, и в тех местах, откуда Бог удалился, существует мироздание.
— Значит, Бог просто ушел? — спросил Джон, сердясь на то, что Эмилио переживал как личную трагедию. — Покинул мироздание? А вы, приматы, копошитесь и разбирайтесь без меня.
— Нет. Он наблюдает за нами. Он радуется. Он плачет. Он следит за духовной драмой человеческой жизни и придает ей смысл тем, что любит нас и помнит.
— Евангелие от Матфея, глава десятая, стих двадцать девятый, — негромко произнес Винченцо Джулиани. — «И ни одна малая птица не упадет на землю без воли Отца вашего».
— Но птица все-таки падает, — сказал Фелипе. Какое-то время они сидели молча, и каждый думал о своем.
— Знаете, он всегда был хорошим священником, — снова заговорил Фелипе, вспоминая, — но в то время, когда они планировали миссию, что-то в нем изменилось. Это походило… я не знаю, как сказать, но временами он прямо-таки… воспламенялся. — Фелипе красноречиво взмахнул руками. — В его лице проступало что-то возвышенное, прекрасное — и неземное. И я думал: вот высшая награда для священника… Словно бы Господь принял его любовь и воздал за нее сторицей.
— А теперь, — произнес отец Генерал усталым голосом, сухим, как августовская трава, — медовый месяц закончился.
Солнце было уже довольно высоко, когда Эдвард Бер проснулся от звяканья чашки, неловко поставленной на блюдце. Моргая, он приподнялся из деревянного кресла, в котором провел ночь, и застонал: ноги затекли и не слушались. Затем увидел Эмилио Сандоса, стоявшего у ночного столика и осторожно опускавшего на него чашку с кофе; сервоприводы разжали хватку почти столь же быстро, как это сделала бы здоровая рука.
— Который час? — спросил Эд, потирая шею.
— Начало девятого, — отозвался Сандос.
Он присел на край кровати, глядя, как брат Эдвард потягивается и трет глаза.
— Спасибо. За то, что остались со мной. Брат Эдвард пытливо посмотрел на него.
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — ответил Эмилио, и его слова прозвучали непривычно легко и свободно. — Я чувствую себя хорошо.
Он встал и, подойдя к окну, отодвинул штору. Вид отсюда был не слишком живописный: гараж да часть горного склона.
— Раньше я был неплохим бегуном на средние дистанции, — по-свойски доверительно сказал Сандос. — Сегодня утром я одолел полкилометра. И большую часть пути пришлось пройти шагом. — Он пожал плечами. — Неплохо для начала.
— Совсем неплохо, — согласился Эдвард Бер. — Вы и с кофе хорошо управились.
— Угу. Не раздавил чашку. Только пролил немного. — Сандос задернул штору. — А сейчас собираюсь принять душ.
— Вам помочь?
— Нет. Спасибо. Сам справлюсь.
Не рассердился, отметил брат Эдвард, наблюдая, как Эмилио выдвигает из комода ящик и вынимает чистую одежду. Пусть не очень быстро, но Сандос все сделал отлично. Когда он двинулся к двери, брат Эдвард снова заговорил.
— Знаете, это еще не кончилось, — предупредил он. — Через такое нельзя перескочить сразу.
Некоторое время Эмилио смотрел в пол, затем вскинул взгляд.
— Да. Знаю. — Помолчав несколько секунд, он спросил: — Кем вы были раньше? Санитаром? Терапевтом?
Фыркнув, Эдвард Бер потянулся за кофе.
— И близко нет. Я был фондовым брокером. Специализировался на компаниях-банкротах.
Он не ждал, что Сандос поймет. Большинство священников, давших обет бедности, было безнадежно невежественно в финансовых вопросах.
— Это предполагало признание ценными вещей, которых другие люди не ценили, и заставляло ценить вещи, которые другие считали бесполезными.
Сандос намека не понял.
— Вы преуспевали?
— О да. Я многого добился.
Брат Эдвард поднял чашку и сказал:
— Спасибо за кофе.
Он проводил Сандоса взглядом, а затем, неподвижно сидя в тишине, Эдвард Бер начал утреннюю молитву.
Около десяти утра раздался металлический стук в дверь. «Входите», — откликнулся отец Генерал и не удивился, увидев, что в кабинет входит Эмилио Сандос. Без затруднений справившись с дверной ручкой, тот закрыл за собой дверь.
