Мэри Расселл - Птица малая
Эмилио отчаянно пытался смягчить удар, спружинив своими загубленными руками, но прежде чем смог их поднять, оба они врезались в каменную стену, и столкновение сокрушило Аскаму.
Он обнаружил, что лежит на полу, удерживая свой вес на коленях и локтях, а под ним — смятое тело Аскамы, и ее лицо так близко к его лицу, что он смог расслышать ее шепот. Девочка улыбнулась ему — кровь пузырилась на губах, сочилась из ноздрей. «Видишь, Мило? Твоя семья пришла за тобой. Я нашла тебя для них». Затем он услышал голоса, человеческие голоса, и поднял взгляд от трупа Аскамы, ослепленный светом второго восхода, льющимся в открытую дверь. Увидел их глаза с одной радужной оболочкой, не веря себе и страшась, как, наверное, боялась его Аскама, впервые встретившись с ним. Увидел, как потрясение сменилось отвращением.
— Боже, вы убили ее, — сказал мужчина постарше.
Затем он умолк, разглядев ошейник, усыпанный драгоценными камнями, нагое тело, украшенное пахучими лентами, засохшие и кровавые свидетельства последнего рода занятий священника.
— Боже, — повторил он.
Второй из них кашлял и прижимал к носу рукав, прикрываясь от вони, в которой смешались запахи крови, пота, духов.
— Я By Ксинг-Рен, а это мой коллега, Тревор Исли. Организация Объединенных Наций, комитет внешних сношений, — наконец сказал он. И добавил, не сдержав презрения в голосе: — А вы, должно быть, отец Сандос.
Тут раздался звук, похожий на смех, шокирующий и возмутительный, который перешел в поскуливание и визг. Истерика длилась долго и прекратилась только тогда, когда Эмилио выдохся. Но они так и не добились от него ничего вразумительного.
— Почему, Джон? Почему все случилось именно так, если этого не хотел Бог? Я думал, что понимаю…
Его голос смолк, и Кандотти ждал, не зная, что сказать или сделать.
— Сколько же лет прошло, Джон?
Застигнутый врасплох внезапной сменой темы, Джон нахмурился и покачал головой, не поспевая за мыслями Сандоса.
— А я подсчитал. Двадцать девять лет. Я запутался в вопросах времени, но мне было пятнадцать, а сейчас вроде как сорок пять…
Сандос осел на пол. Подойдя к нему, Джон опустился рядом на колени, а Эмилио плакал, шепча слова, тихие и четкие:
— Понимаешь, я знаю множество людей, давших обет безбрачия, заключивших соглашение. Они по-разному следуют ему, кто-то даже ищет окольных путей. Но штука в том, что я этого не делал. И я… я думал, что понял. Это была тропа к Богу, и я думал, что понял. Бывают моменты, Джон, когда твоя душа подобна огненному шару, и она тянется ко всему и ко всем одинаково. Я думал, что понял.
Эмилио вытер глаза, прерывисто вздохнул, а когда вновь заговорил, его голос был нормальным, обыденным, усталым и от этого звучал еще печальнее:
— Как бы то ни было, мне исполнилось, кажется, сорок четыре, когда это… когда… это случилось, — выходит, прошло около двадцати девяти лет.
Его губы растянулись в ужасную улыбку, и он начал смеяться, поблескивая безрадостными глазами.
— Джон, если это сделал Бог, то сотворить такое с давшим обет безбрачия — дьявольская шутка. А если Бог этого не делал, то кто тогда я? — Он беспомощно пожал плечами. — Безработный лингвист с множеством мертвых друзей.
Он снова заплакал.
— Они погибли оттого, что я верил. Джон, они все мертвы. Я так старался понять, — прошептал Сандос. — Кто может простить меня? Я не уберег своих друзей…
Джон Кандотти притянул его к себе, обхватив руками и раскачиваясь, пока они оба плакали. Затем Джон прошептал:
— Я прощаю тебе, — и произнес первые слова обряда отпущения грехов: — Absolvo te… absolvo te…
Горло перехватило, но главные слова были произнесены.
— Это злоупотребление властью, — шипел Фелипе Рейес. — Вы не имели права… Господи, разве можно подвергать человека такой пытке?
— Это было необходимо.
От своего кабинета отец Генерал быстро прошел по длинному гулкому коридору и, распахнув застекленные двери, вышел в сад, надеясь собраться с мыслями на солнце и в тишине. Но Рейес последовал за ним, возмущенный тем, что Эмилио Сандоса вынудили исповедаться в присутствии стольких свидетелей.
— Зачем вы принуждали его? — упорствовал непреклонный Рейес. — Хотели насладиться властью, потешить свое самолюбие…
Развернувшись к нему, Джулиани ледяным взглядом заставил священника умолкнуть.
— Это было необходимо. Будь он художником, я приказал бы ему перенести свою муку на холст. Будь он поэтом, я велел бы написать стихи. Поскольку Эмилио тот, кто он есть, я заставил его говорить об этом. Так было надо. А наш долг был выслушать его.
Еще секунду Фелипе Рейес смотрел на своего начальника, затем сел на скамью, окруженную летними цветами, залитую слепящим солнцем, — потрясенный, но все еще не убежденный. Здесь росли подсолнухи, желтые лилии, гладиолусы, а откуда-то ветер приносил запах роз. Близился вечер, ласточки уже не летали, и громче звенел хор насекомых. Отец Генерал сел рядом с Фелипе.
— Вы бывали во Флоренции, Рейес?
Откинувшись на спинку скамьи, Фелипе осклабился с раздраженным непониманием.
— Нет, — язвительно ответил он. — Я не увлекаюсь туризмом. Сэр.
— Жаль. Видите ли, там есть серия скульптур Микеланджело, на которую стоит посмотреть, — «Пленники». Из огромной бесформенной глыбы возникают фигуры рабов: головы, плечи, торсы, — устремленные к свободе, но наполовину увязшие в камне. Есть души, Рейес, мятущиеся и томящиеся в плену. Есть души, которые пытаются вырвать себя из собственной бесформенности. Сломленный и покалеченный, Эмилио Сандос упорно продолжает искать смысл в том, что с ним случилось. Он все еще старается найти во всем этом Бога.
Несколько секунд Фелипе Рейес осмысливал сказанное и, хотя он был слишком упрям, чтобы сразу согласиться с Джулиани, все-таки признал:
— Выслушав его исповедь, мы помогли ему.
— Да. Мы помогли ему. И должны помогать снова и снова, пока он не найдет смысл.
В этот миг вся размеренная, благоразумная, полная сдержанности и здравого смысла жизнь Винченцо Джулиани показалась ему пустой и суетной.
— Он истинный праведник, Рейес. Всегда им был. Он еще крепко увяз в бесформенном камне, но сейчас он ближе к Богу, чем любой из нас. А у меня даже нет мужества, чтобы завидовать ему.
Они еще долго сидели в золотистом свете и мягком воздухе угасающего августовского дня, слушая тихие звуки сада. Затем к ним присоединился Джон Кандотти. Остановившись напротив скамьи, по другую сторону садовой дорожки, он грузно опустился на траву, положив голову на руки.
— Тяжело? — спросил отец Генерал.
