Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Учитель воспитывает своей теорией. Но не только. Он учит своим поведением, своей личностью. Поэтому нравственное лицо учителя — вопрос немаловажный. Личность учителя способствует укреплению идеи в других. Безличность учителя отпугивает от идеи. Поэтому желающие внедрить в общество идею должны платить безличностному учителю не за то, что он работает, а за то, чтоб он отказался от работы. Но, конечно, многое тут зависит от качества самой идеи. Если идея направлена на разрушение личности, то выбор учителя ограничен — в ее проповедники пойдут только безличностные учителя. К тому же для проповеди бесчеловечности вполне годится и безличность. Она, конечно, отпугнет от себя умных и честных. Но ведь эта проповедь на данную категорию лиц и не рассчитывалась. Хватит материала и без них.
Многое в человеческом общежитии зависит от учителей. Но не все. Ибо существует избирательная способность учеников. Не все они воспринимают.
Людям вообще свойственно не воспринимать опыт человечества. Особенно положительный. На чужих ошибках учатся редко. Ждут своих. И на них учатся. В этом и ключ к повторению учениками ошибок своих учителей времен их ученичества. И в произведениях Достоевского, по сути, лишь один раз на основе опыта других человек изменил ход своей жизни. Это Ихменев. Но такое бывает редко в жизни, а потому и у Достоевского.
Но бывает и слепая вера в учителя. На учителя смотрят как на бога. Так смотрел вначале Шатов на Ставрогина. Ставрогин позже говорил ему, что он его ничему не учил, между ними был просто разговор. Шатов отвечает: «Нашего» разговора совсем не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель» [10, 196].
Процесс обучения здесь — на принципе авторитета. Ученик, конечно, сам несет ответственность за степень своего преклонения перед учителем. Но есть и ответственность учителя. Он должен знать, кого учит.
Рабы учителя нередко становятся потом и рабами идеи. Таким превращениям способствует и какая-то своя логика развития идеи. Идея распоряжается человеком, принявшим ее. Этому влиянию идеи не всегда могут противостоять даже обладающие личностью люди. В какой-то мере в плену идеи находился даже Раскольников. Он не хочет верить в то, что осуществит выношенную идею. «Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в него втягивать» [6, 58].
Колесо идеи многих съело у Достоевского. Съело Кириллова, Ставрогина. И Петра Верховенского.
Идеи имеют логику. И порою порабощают человека. Особенно плохо, когда человек попадает в плен идей чужих, да к тому же низких. А они-то чаще всего и берут людей в плен. На время, но берут. Прав Подросток, когда он говорит: «... идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в день своего появления. Дешевое не лрочно. Быстрое понимание — лишь признак пошлости понимаемого» [10, 8, 102].
Он, конечно, оптимист, Подросток-то. Уверен, что дешевое не прочно. По сути-то, верно, дешевое живет один день. Но день-то этот нередко бывает растянут на долгие годы.
Порою ученики учат затем своих учителей. Так, Шатов, основываясь на учении Ставрогина, забывшего это учение, наставляет на путь истины своего учителя, советуя ему покаяться в своих грехах и найти бога трудом. Пощечина Шатова Ставрогину — это и своеобразный суд ученика над учителем.
Оценки и суд учителей над учениками и учеников над учителями. Все это есть в мире. Судят других все. Но все ли имеют право судить? По Достоевскому, не все. Безличность не может судить личность, лжеучитель — учителя. Ибо суд будет неправый.
Версилов когда-то говорил: «Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд» [10, 8, 288]. Герой согласен и не судит. Он согласен с тем, что судья должен быть чище тех, кого он судит. Эту же мысль Достоевский высказал и от себя, прямо. Касаясь Некрасова, толков о нем при его жизни и после смерти, писатель заметил: «Как лицам нам бы, конечно, было стыдно судить его. Сами-то мы каковы, каждый-то из нас? Мы только не говорим лишь о себе вслух и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, От которых мы бы и не поморщились, если б совершили их» [1895, 11, 434].
Очень правильные мысли. Не каждый может судить другого. Судить могут лишь лучшие.
Но лучшие у Достоевского (Мышкин, Алеша Карамазов) как раз избегают категоричности суждений. Зато худшие категоричны. И судят не задумываясь. Это они извратили понимание лучших людей, великих, учителей. Это они свои временные и конъюнктурные оценки пытаются выдать за вечные и истинные. Именно благодаря их стараниям низкие облачены в величие, худшие считаются лучшими, лжеучителя провозглашены учителями.
Нельзя принимать за истинную оценку человека при его жизни. Нельзя верить оценке тех, кто зависит от оцениваемого. Нельзя верить самооценке. Можно верить лишь оценкам людей независимых.
Величие великих узнается не сразу. Сразу можно определить лишь отсутствие величия. Истинная оценка человека возможна лишь после его смерти.
И сам учитель отчасти несет ответственность за оценки со стороны своих учеников. В том числе и за несправедливые оценки. Чему он их учил? Не воспитал ли он, как говорил Достоевский, «хлебного свистуна», «который продаст свой свист и, главное, направление своего свиста за деньги тому, кто больше даст, и таким образом свищет на первого встречного по заказу» [1930, 13, 299]. И вот первым встречным может оказаться и сам учитель, упавший со своей высоты.
В «Дневнике писателя» не согласный с Толстым по ряду вопросов Достоевский писал: «Такие люди, как автор «Анны Карениной», — суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их. Чему же они нас учат?» [1895, И, 276]. В том конкретном случае, по поводу которого высказана мысль, плохому Толстой не учил. И кто был пр ав по восточной проблеме — это еще вопрос. Меня здесь больше волнует заключительная часть фразы: «Чему же они нас учат?».
Именно под этим углом зрения рассматривал Достоевский лучших, великих, учителей. Он считал при этом, что плохо, когда в обществе нет учителей. Еще хуже, когда лжеучителя считаются учителями.
Учителем может быть ли:шь учащий мысли и добру, добру и мысли. Это человек, представляющий собой личность в полном смысле этого слова, в том смысле, о котором так много говорилось в этой главе. Учитель не может быть «шутником», не может уходить от вопросов, не лжет при ответах на них, живет по тем же высоким идеалам, которьяе проповедует.
