Роджер Желязны - Этот бессмертный
— Больше ничего?
— Нет.
— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?
— Сильнее, по-моему.
— У вас есть что-нибудь выпить?
— Конечно.
Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два стакана и налил.
— Ваше здоровье.
— Оно зависит от вас.
Рендер опустил свой стакан и ждал следующего ее замечания. Он знал, что они не смогут играть в загадки, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
— Что самое интересное из того, что вы видели? — спросила она.
«Да, — подумал он, — я правильно угадал». И вслух сказал:
— Погружение Атлантиды.
— Я серьезно.
— И я тоже.
— Вы стараетесь усложнять?
— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые, как мир, деревья, задевающие брюха облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека-саксофониста.
Грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология болезни довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал ему на некоторое время свободное управление, а затем расщепил Атлантиду пополам и погрузил всю на пять саженей в глубину. Он снова заиграл, и вы, без сомнения, слушали бы его, если вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца XX столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство утраты красоты — потому что на один момент его безумная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.
Он вновь наполнил стаканы.
— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.
— Я знаю.
— Я имела в виду нечто реальное.
— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
— Я не сомневаюсь, но…
— Но я разрушил основание, которое вы положили для вашего аргумента. О’кей, я прошу прощения. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.
Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее падал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которых они уничтожают.
— Поблизости такого места нет, — сказала она.
— Если я говорю, значит, есть. Я видел его.
— Да… вы правы.
— И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О’Киф, если я это видел?
— Подтверждаю истинность диагноза, — сказала Эйлин. — Вы хотите говорить со мной о нем?
— Нет, пойдем дальше. — Он снова наполнил стаканы.
— У меня затемнены глаза, а не мозг, — сказала она.
Он зажег ей сигарету и закурил сам.
— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?
— Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы могут разделить тот же импульс, те же фантазии… контролируемые фантазии.
— Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные визуальные впечатления.
— Нет, — сказал Рендер. — Вы не знаете, что значит быть отрезанным от всей области раздражителя! Знать, что какой-то косолапый идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может Оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не стремится к справедливости. Человек — да. Но к несчастью, человек должен жить во Вселенной.
— Я не прошу Вселенную помочь мне, я прошу вас.
— Мне очень жаль…
— Почему вы не хотите помочь мне?
— Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.
— А именно?
— Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в единении с пациентом, он нарко-электрически отгоняет большую часть собственных телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. Необходимо также, чтобы его эмоции подвергались такой же временной отставке. Полностью убить их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете подвергаться постоянной опасности утратить контроль над сном.
— Я с вами не согласна.
— Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь дело с ненормальностью. О силе ее не имеет понятия девяносто девять, запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза — мы можем судить о своем сознании, только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоучастник никогда не возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сегодня сами все на излечении.
Пять лет назад у меня была клаустрофобия. Потребовалось шесть месяцев, чтобы победить эту штуку, — и все из-за крошечной ошибки, случившейся в неизмеримую долю секунды. Я передал пациента другому врачу. И это только минимальное последствие. Если вы ошибетесь в сценарии, милая девочка, то на всю жизнь попадете в лечебницу.
Наступила ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая, чистая. Между падающими хлопьями все больше сгущалась тьма. «Сциннер» набирал скорость.
— Ладно, — согласилась она, — может, вы и правы. Но я все-таки думаю, что вы можете мне помочь.
— Как?
— Приучите меня видеть, тогда образы потеряют свою новизну, эмоции спадут. Возьмите меня в пациенты и избавьте меня от моего страстного желания видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не произойдет. Тогда я смогу заняться тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное удовольствие чем-то другим.
Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. Однако это могло бы войти в историю терапии. Никто не был настолько квалифицирован, чтобы взяться за такое дело, потому-то никто никогда и не пытался.
