Гарднер Дозуа - Лучшее за год XXV.I Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк
Третий переходный период тоже имел собственный колорит. Это была та же песня на новый лад. Он был черным. Он был угольно-черным, гладким, анонимным, сверкающим, нержавеющим, только иногда радужное сияние отражалось от слоев и желобков, когда свет падал правильно, словно призрак давно исчезнувших масляных разводов.
Революция приближалась. Люди хотели от этой игры больше, чем позволял режим. Теперь в городе работало пять фабрикаторов. Заграница все настойчивее возражала против «опасного распространения контрафактной продукции», поэтому местное правительство не решалось изготавливать новые фабрикаторы. А люди не могли осуществить свое желание жить иначе. Люди уже чувствовали себя иными, поэтому копили недовольство, чтобы выплеснуть его на улицы. Политики предпринимали слабые попытки примирить классы, но это было просто невозможно.
Законы коммерции существуют для блага людей? Или люди существуют как рабы законов коммерции? Это была популистская демагогия, но почему-то подобные идеи пользовались успехом.
Борислав понимал, что цивилизация существует в виде непреложных законов. Человечество страдает и голодает, когда оказывается вне закона. Но эти голые факты не отягощали сознания местных жителей и десяти секунд. Местные были не такими. Они никогда не были такими. Беспорядки — вот что здешние жители могли предложить остальному миру.
Люди слетали с катушек из-за гораздо меньшего; из-за выстрела в какого-то проезжего принца, например. По городу прокатились небольшие уличные демонстрации. Эти демонстрации разгорались и затухали, но скоро тележка с яблоками должна была опрокинуться. Люди выйдут на городские площади, колотя в свои угольно-черные кухонные кастрюли, потрясая угольно-черными ключами от дома. Борислав по опыту знал: этот глас народа неизбежно перерастет в оглушительный грохот на всю страну. Голос разума слабого правительства звучал не громче мультипликационной мыши.
Борислав закончил кое-какие дела, так как позже ими будет некогда заниматься. Он поговорил с адвокатом и составил новое завещание. Сделал копии важных документов и рассовал кое-какие бумаги по укромным уголкам. Он собирал консервы, свечи, лекарства, инструменты, даже сапоги. Держал наготове свою дорожную сумку.
Он купил матери давно обещанный участок на кладбище. А также приобрел для нее красивый могильный камень. Он даже нашел шелковые простыни.
10.Все началось не так, как он ожидал, но можно сказать, что локальная история — это события, которых не может предвидеть ни один разумный человек. Все началось с киоска. Это был новенький, с иголочки, европейский киоск. Цивилизованный, основательный, приличный, хорошо продуманный, предвещающий интервенцию киоск. Чужеродный, бело-розовый — он был красивым, идеальным и чистым, а внутри не было никого, кто бы даже отдаленно напоминал человеческое существо.
Этот автоматический киоск снабдили чем-то вроде серебряного когтя, который без промаха подхватывал товары со своих антисептических полок и подавал их пораженному покупателю. Это были восхитительные товары: сверкающие, изящные, снабженные серийными номерами и наклейками для радиослежения. Они так и светились внушающей уверенность законностью: правилами здравоохранения, марками таможенных сборов, соответствующими адресами веб-сайтов и мейлами для подачи жалоб.
Сверхмощный киоск олицетворял собой централизованное правление, свод законов на сто тысяч страниц и обширные, перегруженные базы данных, он олицетворял истинный блеск, тонкий этикет, как блестящий двор Габсбургов. И его с намеренной точностью сбросили на ту хрупкую часть Европы, которая готова была взорваться.
Европейский киоск был всемогущим торговым автоматом. Он пополнял свои быстро убывающие запасы по ночам. Их развозили грузовики-автоматы без водителя, изготовленные из розового пластика, на колесах из розовой резины, которые двигались по полуночному городу при помощи радаров и подчинялись всем правилам движения с сумасшедшей пунктуальностью.
Не с кем было пообщаться внутри розового европейского киоска, хотя, когда к нему обращались через десятки микрофонов, киоск отзывался на местном языке и очень даже неплохо. Здесь и не пахло человеческими взаимоотношениями. Такого понятия, как общество, не существовало: только четкая интерактивность.
Банды подростков сразу же изукрасили розового захватчика граффити. Кто-то — вероятнее всего, Туз — предпринял серьезную попытку сжечь его.
Туза нашли через два дня в собственном шикарном электрическом автомобиле, убитым тремя черными пулями из фабрикатора. На капоте автомобиля оставили сфабрикованный черный пистолет.
11.Ивана перехватила его до того, как он успел уехать в горы.
— Ты бы так и уехал, не сказав ни слова?
— Пора.
— Ты берешь с собой сумасшедших студентов. Ты берешь футбольных фанатов. Гангстеров. Цыган и воров. Ты готов уехать с кем угодно. А меня не берешь?
— Мы едем не на пикник. А ты не из того сброда, который подается в горы, когда начинается заварушка.
— Вы берете оружие?
— Вы, женщины, ничего не понимаете! Ни к чему брать с собой карабины, если у вас есть черная фабрика, которая может изготавливать карабины! — Борислав потер небритый подбородок. Боеприпасы, да, немного боеприпасов может пригодиться. Гранаты, снаряды для минометов. Он слишком хорошо знал, сколько этого добра осталось зарытым в горах.
А еще сухопутные мины… Вот они его действительно пугали, этот неизбывный страх он пронесет до самой могилы. Однажды, возвращаясь обратно к границе, они с товарищами, нагруженные добычей, шагали друг за другом по глубокому снегу, ступая след в след… А потом эта плоская смертоносная штука с чипом сосчитала их следы. Девственно чистый снег стал кроваво-красным.
Борислав и сам мог бы соорудить такую штуку. По всему интернету были размещены планы подобных партизанских устройств. Он никогда не мастерил таких бомб, хотя эта перспектива преследовала его в ночных кошмарах.
Тогда он остался калекой на всю жизнь, он горел в лихорадке, замерзал и умирал от голода в горной деревушке. Его доверенным лицом была сиделка. Не жена, не любовница, не товарищи. Его мать. Только его мать сохранила с ним такую глубокую связь, что бросила город и, рискуя умереть с голоду, ухаживала за раненым партизаном. Она приносила ему суп. Он смотрел день за днем, как у нее вваливались щеки, потому что она недоедала, чтобы накормить его.
— Там некому будет готовить еду, — умоляла Ивана.
— Ты должна будешь бросить дочь.
— Ты же бросаешь мать!
