Гарднер Дозуа - Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк
Обзор книги Гарднер Дозуа - Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк
Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк
Вандана Сингх
О любви и других чудовищах
Молодая писательница Вандана Сингх родилась и выросла в Индии, в настоящее время вместе с семьей живет в Соединенных Штатах, где преподает физику и пишет прозу. Ее рассказы печатались в нескольких выпусках «Polyphony», а также в «Strange Horizons», «InterNova», foundation 100», «Rabid Transit», «Interfictions», «Mythic», «Trampoline» и «So Long Been Dreaming». В Индии Сингх опубликовала детскую книжку «Янганкл приезжает в город» («Youngoncle Comes to Тогт»). Недавно увидел свет первый сборник писательницы «Женщина, которая считала себя планетой, и другие рассказы» («The Woman Who Thought She Was a Planet and Other Stories»), а также отдельным изданием был выпущен рассказ «О любви и других чудовищах».
В этой лиричной, сложной и доброй истории говорится о том, что сознания можно переплетать, словно нити. Однако только от нас зависит, какой получится эта дивная ткань: яркой и многоцветной, как гобелен, или блеклой черно–белой тряпкой, испачканной по краям кровью.
Думая о нем, я вспоминаю волну, виденную однажды у берега, — большую, прекрасную, гладкую волну, с идеальным изгибом, словно выплавленную из стекла. Она вошла в узкий пролив из открытого моря мощно и целеустремленно, и гребень ее почти не вспенился. Я думал, она пройдет весь пролив, омоет меня и унесет дальше, до самого Деканского полуострова. Но волна встретилась с песком, прокатилась по отмели, белые полоски исчертили ее гладкую прозрачную поверхность. Она подкралась к моим ногам, распалась на язычки пены и пропала. И его — то есть Санкарана — мне нравится представлять волной, явившейся ненадолго из океана, чтобы достичь некой цели — не знаю какой. А потом я потерял его. У физиков для таких волн есть особое название. Это явление очень необычно, и называется оно «солитон», или «уединенная волна».
Когда я, еще юношей, впервые повстречал Санкарана, то принял его за человека, которого искал с тех пор, как себя помню. Но, как сказал поэт Файз,[1] в мире есть и другие горести, кроме любви. Едва я кое–как пережил юношеские метания, как мир и горести взяли свое. Изучение сознаний — подобных уединенной волне или иных — моя единственная страсть. Ощущать разум, сплетать сознания — эта способность отличает меня от других людей. Мне нравится затеряться в стайке хозяек, торгующихся за пучок редиски, или в толпе на крикетном матче. Я слоняюсь среди них, пытаясь определить, какого рода единство может образовать эта толпа. Я беру зародыш метасознания и соединяю здесь, разъединяю там, я взмахиваю своим жезлом, как дирижер палочкой, и ощущаю структуру, форму, срастание этих узелков индивидуальности. Созданное мною метасознание обладает подобием единства цели, клубком противоречивых идей и даже примитивным самосознанием.
Вот почему меня так тревожат солитоны. Они проходят сквозь метасознания, как сквозь пустое место, и выходят из них неизмененными. Они ничего не отдают и ничего не берут.
Таков был Санкаран со звездами в глазах, Санкаран–астроном. Впрочем, это рассказ не о нем — он лишь нить в ковре, один из голосов в хоре. Это моя история, и начинается она со времени, когда мне (как мне сказали) было семнадцать.
Первое из моих воспоминаний — огонь. Следующее — две большие сильные руки, гладящие и разминающие меня. И женский голос, который приговаривает: «Ну–ка, вот так, тише…» Я лежал на постели из теплой золы, и острые угольки кололи мне спину.
Я не сохранил воспоминаний о своей жизни до того, как пламя пробудило мою память и личность. То, что я есть теперь, начинается с огня, с женщины по имени Джанани, с летней ночи на дальней окраине городка на востоке Индии. Мои чувства очнулись, светили звезды, и в воздухе пахло жареными семечками кориандра и коровьим навозом, как пахло там почти каждой ночью. Я лежал на койке на заднем дворе дома Джанани. И все, даже мое смуглое тощее тело, было мне незнакомо.
Моя спасительница, Джанани, — вдова, торговавшая тодди,[2] — взяла меня к себе и помогла справиться с собой. Первым делом, едва я очнулся, она дала мне имя — Арун, звучавшее (как все в те первые дни) странно и чуждо для меня.
— Оно означает «красный», — сказала вдова. — Ты рожден из огня.
В те дни я лишь смутно ощущал призрак себя прежнего: я видел символы, слова, числа, образы словно выцарапанными на влажной глине.
— Кто я? Что случилось со мной в огне? — спросил я ее. Голос и слова уже были в моем сознании, ожидали меня.
— Не могу сказать, — отвечала она. — В опустевшем доме был пожар, и я спасла тебя. Ты не местный. Больше ничего не известно.
Я не знал, кто я, и мне некуда было идти, негде искать родных. Поэтому Джанани приютила меня у себя. Я спал перед ее хижиной, в которой и шла торговля тодди. О, какие то были странные дни!
Я заново учился жить. Ей пришлось учить меня, как отломить веточку нима,[3] росшего за домом, и почистить ею зубы. Я учился пользоваться уборной, крошить лук, разговаривать с покупателями. Джанани зарабатывала на жизнь не только торговлей тодди. Она еще лечила травами от разных болезней — начиная от колик в животе и кончая неразделенной любовью, и мне пришлось разобраться в этом ремесле хотя бы настолько, чтобы знать, какой пузырек принести по ее просьбе. Я должен был учиться узнавать собственное лицо — я подолгу стоял перед маленьким зеркальцем, корча рожи, пока Джанани не начинала орать на меня:
— Арун, дурень ты этакий! Я тебя для того из огня вытаскивала, чтобы ты весь день любовался на свою красу?
И она приставляла меня к работе: мыть стаканы или резать травы. Призрак моего прошлого «я» таился в тени сознания, и я замечал, что все реже задумываюсь, какова могла быть моя прежняя жизнь. Все тогда было ново, странно и полно бесконечного очарования — и среди всего прочего был мой дар чувствовать мысли.
Я был бездельником и по натуре, и в силу своего дара, который, мягко говоря, способствовал рассеянности. Джанани решила, что мне необходимо образование: у нее я научился читать и считать — грамота и счет давались мне очень легко. Кроме того, она наняла старого писца, который приходил в чайную по соседству и учил меня истории, географии и немного английскому. Я бы охотнее болтался целыми днями по рынку, но острый язычок Джанани заставлял меня заниматься порученной работой и уроками — хотя бы до тех пор, пока она не отвернется. Джанани была коренастая, сильная женщина: в ее движениях была плавность большой неторопливой реки, сметающей все на своем пути. Ее клиенты — замученные работяги и неудачники, побаивались ее и несли к ней свои горести. Я только раз видел, как она ввела мужчину в темную комнатушку за лавкой, служившую ей спальней. Через несколько часов он вышел, пошатываясь, растерянно улыбнулся мне, сунул бумажку в десять рупий и скрылся. Больше он не возвращался.
Любимым местом, где я учился и упражнялся в том, что считал своим искусством, был рынок: там разносчики сидели на корточках перед полными корзинами бутылочных тыкв, перцев, баклажанов и лука, выкрикивая: «Грабьте! Разоряйте! Всего по три рупии за кило!»
Я полюбил потных хозяек с блестящими глазами и в ярких сари, которые они подбирали, готовясь к битве — принимаясь бранить товар. Гордость, честь, желание среди шатких сверкающих груд сочных фруктов и овощей — разве я мог устоять? Я пробирался в изгибы сознания этих женщин — в его холмы и долины, в области света и тьмы, во всю эту живую массу, дрожащую и подающуюся под напором эмоций. Понемногу я навострился стягивать их сознания в подобие сетки, сплетать отдельные ниточки звенящих мыслей в нечто… нет, не в ковер, это искусство осталось для меня недостижимым, но в узловатую путаницу, в какую превращает клубок играющий котенок. Среди множества отдельных сознаний редко встречались такие, которые осмысляли, хотя бы смутно угадывали, что сейчас, в это время и в этом месте, составляют часть запутанного метасознания, — сколько клеток в вашем теле, а многие ли из них обладают особой способностью осознавать себя частью высшего разума?
Однажды я попробовал стянуть разум Джанани в метасознание с парой ее покупателей, но она вышла в помещение за лавкой и отчитала меня:
— Не вздумай пробовать свои штучки на мне, негодник! Так–то ты платишь за мою доброту?
Я уже догадался (потому, что никто не пробовал этого на мне, и потому, что те, на ком упражнялся я, совершенно этого не замечали), что моя способность уникальна, но я не знал, что Джанани о ней известно. Позже она объяснила мне, что не обладает этой способностью — и знала всего одного человека, наделенного ею, — но она к ней восприимчива. Она чувствовала, когда кто–нибудь, тем более недоучка вроде меня, выделывает свои фокусы.
— А кто был тот, другой? — с любопытством спросил я.
