Владимир Моисеев - Будем жестокими
Поль растерялся. Как-то до сих пор он никогда не смотрел на происшедшее с этой стороны - кому выгодно...
Лена улыбнулась.
- А мне нравились твои книги. "Гнилые яблоки". И еще про мальчика, который поджог древний храм. Тебе надо писать и печататься.
- Это было очень давно. Я попробовал написать кое-что для себя, не для продажи, но ничего не получилось. Знаешь, подполье это такое занудное времяпрепровождение, там не до литературы... Как зовут твоего мужа?
- У меня нет мужа.
- Но почему тогда...
- Не надо об этом. Мне пора.
Поль взял Лену за руку.
- Я очень рад, что встретил тебя.
- Я тоже рада.
- Тебя проводить?
- Не надо.
- Ну что ж...
Поль смотрел Лене вслед и думал, что прибеднялся, в принципе, зря, "Фактор Х" получается совсем не плохо, только опубликовать его никогда не удастся. А для работы в стол нужно обладать каким-то особым мироощущением, недоступным ему пока. Впрочем, и хорошо, что не опубликуют. Это был бы прекрасный способ стать всеобщим врагом: и властей, и подполья, да и всех прочих. Кому это может понравиться, понять невозможно.
"...Первую и пока единственную удачную террористическую акцию в Системе организовал и осуществил скромный клерк правительственной ассоциации Ненасильственного распределения излишков производства по имени Александр.
Он никогда не был замешан в проинтеллектуальных выступлениях, наоборот, всегда относился к ним с неодобрением, что, кстати, было отражено в его досье. Однако, стоило ему всего лишь на пару часов получить доступ к механизму подрыва городского арсенала, его как будто подменили, он провозгласил себя интеллектуалофилом и потребовал эвакуировать городское население. Действия Особой секции были парализованы подозрением о невменяемости новоявленного диктатора, что вскоре было подтверждено Декретом N 1, с которым Александр обратился "ко всем интеллектуалам, томящимся в подполье..."
Решено было до поры до времени оставить Александра в покое, тем более, что на его призыв "без помех заняться наукой и искусством в свободном городе" откликнулся лишь выживший из ума старик, специалист по сравнительному анализу апокрифов, скрывавшийся до сих пор в трущобах.
Старик сразу не понравился Александру, во-первых, потому что от него всегда несло чесноком и гнилыми зубами, а во-вторых, уж очень он был разговорчивый и любую попытку Александра начать обстоятельный разговор всякий раз прерывал собственным монологом на пару часов.
Старик, естественно, замечал неудовольствие Александра, но зубы, впрочем, все равно не чистил. А однажды, не выдержав немого укора, забросил на спину свою котомку и ушел обратно в трущобы, пробурчав на прощание что-то вроде: "Благодарствую за хлеб да соль... Загостился, пора и честь знать.."
Александр не только не расстроился по этому поводу, но даже испытал некоторое облегчение - наконец-то он сможет без помех заняться ковариационным исчислением, о чем мечтал долгие годы, отправляясь по утрам на службу в свою ассоциацию.
В те давние времена занятие математическими построениями представлялось ему этаким интеллектуальным праздником, приближением к безмерному человеческому счастью. Однако, очутившись, наконец, в пустом городе один на один с листком бумаги, Александр неожиданно для себя загрустил. Как и следовало ожидать, он многое подзабыл. И в этом не было бы ничего страшного, знания можно было бы восстановить, если бы у него не возникли трудности с собственной головой. Он никак не мог заставить себя думать. Он пытался, но с непривычки голова была тяжелая и неповоротливая, словно дирижабль. Скользкие и неуловимые мысли возникали, неловко шевелились в густом тумане, заполнявшем его черепную коробку, но вскоре таяли, как льдинки на солнцепеке.
Теряясь от собственного бессилия, Александр подолгу бродил по пустынным улицам, из последних сил надеясь, что проклятый туман рассеется, и он сможет... Слишком много сил было отдано акции, и думать, что все это напрасно, было невыносимо.
И он бродил, бродил, бродил...
Там, на одном из городских перекрестков, его и взяли коммандос из Особой секции.
Уже в джипе, по дороге в следственную бригаду Александр с ужасом понял, что его авантюра, начинавшаяся так удачно, оказалась величайшей трагедией его жизни. Трудно было найти лучший способ заявить всему миру о своей полной интеллектуальной несостоятельности. И это потрясло его. Надо сказать, что к своему реноме Александр всегда относился с щепетильностью."
Надежда, естественно, волновалась перед мероприятием Ц, но с поставленной перед ней задачей справилась блестяще. Все было очень мило, с присущим ей от природы достоинством. Не забыла она, впрочем, и подчеркнуть свою лояльность. Поль не возражал, стол был потрясающ, и это его устраивало. По нынешним временам, когда редкий человек представляет, что же такое спаржа или там омары, пиршество получилось грандиозное.
Откушав, функционеры принялись за разговоры.
Как жаль, подумал Поль, лениво прислушиваясь, что в годы увлечения литературой я так мало внимания уделял цветовой гамме. Откуда у меня этот цветовой аскетизм? У Хемингуэя, помнится, один из героев, восхищаясь нравственной чистотой художников (художником может быть только очень хороший человек) лелеял надежду, что сам он достаточная сволочь, чтобы стать хорошим писателем. Красиво.
А если это правда? И цветовосприятие действительно имеет что-то общее с уровнем нравственного развития? Признаться, я всегда был далек от игры в цвета, но если бы взялся описывать сегодняшнюю встречу, не смог бы, пожалуй, обойтись без цветовых характеристик.
Коричневая полутьма. Неширокие желтоватые круги света от зажженных свечей, выплывающие как бы из небытия зеленоватые лица стойких борцов из Центра, и только одно красненькое пятнышко - левая щека Надежды... это понятно - волнение...
Что это меня потянуло на литературщину, с неприязнью подумал Поль и сразу вспомнил - Лена. Нет, что там ни говори, а эта случайная встреча оказала на него чересчур сильное впечатление, сильнее, чем можно было бы предположить, сильнее, чем хотелось.
Почему она вспомнила о столь нереальном сейчас - о книгах? Это было так давно. Все прошло, как болезнь, как тяжелое умопомрачение. Я стал другим. Точнее, никем не стал и с каждым днем все больше утверждаюсь в своем нежелании стать кем-то... И больше не верю, что смогу кем-то стать. А ребята из подполья, что ж. меня никогда не обманывала их принадлежность к оппозиции. Существование оппозиции закономерный социальный процесс, так сказать, закон отрицания отрицания в действии. Их жизнь имеет социальный смысл. Без них социум не может развиваться. Да и они без социума не существовали бы.
