Наталья Иртенина - Аут
Вот и приходится самому из кожи лезть. Огород за домом, охота (слабое напоминание о первой профессии). Рыбалку, правда, так и не освоил. Слишком непредсказуемый клиент – рыба.
А поваром он был непревзойденным. Конечно, кто же из этих синтетически кормящихся остолопов мог превзойти его?
И кому как не ему знать о трагичности подобного положения вещей?
– Ну все, приехали, – сообщил толстяк, оборачиваясь к женщине.
Та и ухом не повела.
Камил вылез из машины и выволок за руку свою добычу. Она была покорна, как дрессированная лошадь.
– Мне нужна молочная ванна, – вдруг объявила женщина.
– Будет тебе и молочная ванна, и золотые зубочистки, – пообещал Камил. – Пошли морду отмывать. Нельзя, милая моя, пред Божественным супругом такой страшилкой являться. Он хоть и безглазый, а непотребства все ж не любит.
В доме женщина опять надолго замолчала. Но выполняла все, что велел толстяк. Три раза принималась тереть лицо, убирая въевшуюся краску. Разделась догола и булькнулась с головой в горячую благоухающую ванну. Не молочную. Камил разъяснил, что для начала сойдет и такая. Понемногу она приходила в себя.
– Сиди тут и не вылезай, пока не вернусь. Для подогрева воды вон ту ручку покрутишь. А я пойду с Божеством побеседую. Оно у нас, знаешь ли, строгое. Порядок любит.
Камил спустился на этаж ниже, прошел по длинному коридору и постучал в дверь.
– Войди.
Морл сидел все в той же неизменной позе перед зажженным камином. В немаленьком помещении было жарко и удушливо. Камил взял на заметку, что нужно проверить вентиляцию.
– Она здесь, хозяин.
– Знаю. – Слепой обратил лицо к слуге, и стекла его очков словно превратились в глаза, большие, несоразмерные глаза насекомого, изучающие толстяка. Прошло четверть минуты. – Ты наряжался в эту игрушку Дана – контур? Зачем? Хотел попугать их?
Привыкнуть к этому невозможно. Ни за двадцать лет, ни за всю жизнь. Обыкновенный зрячий по сравнению с его хозяином – несчастный слепец.
– Я всего лишь хотел избежать недоразумений и неуважения к вашей воле, господин Морл. – Толстяк почтительно склонил голову.
– Ну и как – избежал? – усмехнулся Морл.
– Вы правы, не избежал, – сознался Камил. – Сопротивление было ничтожным, и все же… – он замолчал, сделав вид, будто не решается говорить.
– И все же, – медленно повторил слепой, – мне стоит их наказать?
– Эти хамы были со мной грубы. Между тем я ясно дал им понять, что исполняю волю их Божества. Они заслуживают вашего гнева, хозяин. – На лице у толстяка было написано вдохновение.
Морл, не отвечая, поднялся с кресла и прошелся по зале. Движения его были уверенными, в них отсутствовала та робость, нечеткость, изломанность, присущая большинству слепцов. Только очень наметанный глаз мог распознать в этих движениях едва заметную медлительность, скользящее нащупывание окружающего пространства.
– Может быть, может быть, – негромко заговорил он, остановившись. – Он все еще там, он никуда не делся. Я должен проверить… – Камил насторожил уши. Это бормотание не предназначалось для него, но толстяк был любопытен. По первой профессии. К тому же обыкновение хозяина размышлять вслух иногда очень облегчало жизнь слуги. – …умерло ли оно вместе с остальным. Там все мертво. Нужно убрать… розовые сопли. И посмотреть. Конечно.
– Да, это должно быть занятно, – сказал он Камилу. – Ты любишь потеху?
– Кто же ее не любит, – расплылся в улыбке толстяк, чувствуя доброе настроение хозяина.
– Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?
Толстяк собрал лоб в складки, пытаясь угнаться за слишком быстрыми мыслями хозяина. О чем он говорит? Какое настоящее? Разве настоящее – не то, что вокруг?
Слепой снова сел.
– Можешь выбросить из кристаллятора информацию об их новом заказе.
– Да, хозяин.
– Я слышу плеск воды. Женщины любят принимать ванны.
Камил ничего не слышал. Но плеска не могло не быть. Этажом выше и на другой половине дома.
– Познакомь меня наконец с моей супругой.
– С удовольствием, хозяин.
Толстяк проворно и беззвучно выскользнул за дверь. Напевая себе под нос, проделал обратный путь до ванной комнаты. Женщина плавала на спине, раскинув в стороны руки, и немигающими глазами глядела в потолок. Темнокожее, кофейного цвета тело наслаждалось невесомостью, иллюзией свободного парения.
Камил громко хлопнул в ладоши, женщина вздрогнула и перевернулась со спины на живот, точно дохлая рыбина – брюхом кверху.
– Быстро вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
– Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
– Я люблю играть в шашки, – кокетливо сообщила женщина. – Сыграем?
– Суровое тебе вливание сделали, однако, – Камил поморщился. – Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
– Ты мне не нужен, – сказал он слуге.
Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
Через минуту Морл спросил:
– Ты боишься меня?
Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
– Иди сюда.
Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
Ему было неприятно ее дыхание.
– Сними с себя все.
Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
– Подойди ближе.
Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания – никогда не рождаться, не жить, не умирать.
Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
