Мэтью Джонсон - «Если», 2009 № 08
Я позвал:
— Людочка!
Кажется, я звал не ее.
Кажется, я звал ту, старую Людочку.
Она не услышала меня. Она подбежала к обгоревшим качелям и закричала:
— Здесь я впервые поцеловалась! Мне было тринадцать, а ему — двенадцать! Это был очень милый мальчишка: одноглазый инопланетянин в поношенной буденовке, которую он стащил из музея, скромный, когда дело касалось любви, и умный. Я сама коснулась губами его синих губ, иначе бы он никогда не решился! Его звали… с-сво-лочь, я забыла, как его звали! У него было дурацкое инопланетное имя! Губы его воняли бензином, и меня чуть не стошнило, а язык у него был алый и трепыхался, как красное знамя, и он считал себя революционером и верил в свободу, равенство и братство! Вот идиот! А вот школа! — Людочка ткнула пальцем в пустырь. — Я до сих пор помню выпускной бал! На мне было роскошное белое платье, а мой одноклассник Пашка, сволочь, вылил на него «Байкал»! Какой же он урод! Я плакала, спрятавшись в туалете для девочек, и пыталась оттереть пятно, а потом напилась с ребятами водки, и мы поехали на электричке на речку встречать рассвет, но случайно вышли не на той станции. Мы вышли в каком-то поселке, там был захудалый гастроном, и мы забрались на крышу этого гастронома встречать рассвет, и пили водку, а утром протрезвели и боялись слезть. За нами приехали родители и пожарные. Они ругались и плакали от счастья, потому что с нами ничего не случилось. Вот весело-то было! Ха-ха! Что же ты не смеешься, Сергей?!
Я спросил:
— А когда у тебя появился домик в горах?
Людочка обернулась, острая и холодная, как змея перед броском на жертву, и уставилась на меня.
— Не помню, — заявила она. — Не знаю. Не важно!
Я сказал:
— Хорошо. Прости, если сказал что-то не то.
Она закричала:
— Да не было никакого домика в горах! Ты что, не понял до сих пор? Какой же ты придурок!
Я сказал:
— Наверное.
Людочка долго смотрела на меня, а потом закрыла лицо ладонями и разревелась. Я подошел, чтобы обнять ее, но она, истерически взвизгнув, оттолкнула меня и опустилась на колени, погрузившись неглубоко в пепел, словно «Титаник», который начал тонуть да вдруг передумал. Я присел на бортик песочницы, склонил голову и опустил руки между колен.
Я сказал:
— Это очень добрая планета. Здесь живут самые добрые на свете люди. Парадизские мужья не бьют жен. Друзья не убивают друзей. Местные нацисты…
Людочка смотрела на меня сквозь растопыренные пальцы. Ее лицо и руки были испачканы сажей. Она выглядела как плачущее огородное пугало. Если, конечно, бывают такие пугала, которые умеют плакать.
Я сказал:
— Парадизский мужчина никогда не убьет друга испачканным в винегрете парадизским ножом…
Она закричала:
— Заткнись, болван! — И влепила мне пощечину.
Я потрогал щеку. Щека горела. Я поднял голову, чтобы ветер остудил щеку, и увидел падающих с неба желтоперых ангелов. Они кружили, будто сухие осенние листья. Нелепое зрелище.
Я опустил голову, чтобы не смотреть на то, чего не бывает.
Людочка сказала:
— Может, это была и не очень добрая планета. Может, у меня и не было никогда домика в горах. Может, отец часто напивался до белой горячки и избивал мать. Может, какие-то уроды зарезали моего брата столовым ножом, потому что у него был другой цвет кожи. Но это моя родина. То, что сделал с ней Дагон, ужасно!
Я переспросил:
— Дагон?
Она промолчала.
Я позвал:
— Людочка… — Я закрыл глаза: — Людмила, нам пора. Здесь ничего не осталось. Это мертвая планета.
Она сидела, обхватив руками колени, и молчала.
Я сказал:
— Полетели отсюда. Прошу тебя.
Я тронул ее за плечо, она вздрогнула и отодвинулась. Я поднялся и нерешительно оглянулся, словно хотел найти кого-нибудь, кто поможет дотащить Людочку до катера.
Ни одной живой души поблизости.
Я заметил неподалеку вывеску игрушечного магазина. Витрина была расколочена, игрушки беспорядочной грудой вывалились на тротуар. Я подошел к двери, уныло болтавшейся на нижней петле, и прочел название:, «Игрушечный… «Советский союз». Слово «магазин» было неряшливо замазано белой краской. Советский Союз — это древнее государство. Почему в его честь назвали игрушечный магазин?
Я заглянул внутрь.
Среди сваленных полок и помятых металлических корзин темнели разбросанные игрушки. В основном, солдатики и машинки. Я заметил плюшевого мишку на дальней полке и вспомнил просьбу инопланетянки Марины. Осторожно ступая по развалинам, я добрался до мишки. Зверь весело смотрел на меня обгоревшими глазами. К его груди была пришита пятиконечная красная звезда. Кончики лучей звезды потемнели и свернулись в трубочки.
Я сунул медведя под мышку и побрел обратно к песочнице.
Возле песочницы дрожала тонкая, словно подтаявшая сосулька, Людочкина фигурка.
Людочка встретила меня усталым взглядом. Увидела плюшевого хищника. Харкнула в песочницу по-мужски, смачно и длинно.
Сказала:
— Когда-то я хотела такого, но мама мне его не покупала, потому что вечно не хватало денег. Теперь я его не хочу. Убери нафиг.
Я сказал:
— Это не для тебя, а для Маринки. Пускай ты не думаешь о себе, но подумай, пожалуйста, о других.
Людочка сказала:
— Я не желаю возвращаться в катер. Слышишь? НЕ ЖЕЛАЮ!
Неподалеку кто-то страшно завыл. Я схватил Людочку за руку. Она попыталась вырваться и лягнула меня в колено.
Она закричала:
— Отпусти, сволочь! Отпусти, слышишь?!
— Мы вернемся в катер, — холодно произнес я.
— Отпу…
— Прекрати истерику, — сказал я и вернул ей пощечину. Ударил несильно, но звонко.
Людочка замерла и вытянулась тонкой струной. Она словно стала выше. Ее ненависть накрыла меня, как плотное колючее одеяло, и я чуть не задохнулся. Но струна прозвенела и порвалась. Людочка обмякла. Я схватил ее за руку и потащил через руины к катеру.
Ветер намазывал черноту на небо, как джем на корку хлеба.
Ветер подгонял нас.
Ветер мешал.
Справа и слева по черным тропам скакали лошади, объятые огнем. С диким ржанием они спотыкались и падали замертво. Что-то мне эти лошади напоминали, сцену из какого-то старого фильма.
Людочка ни с того ни с сего крикнула:
— Хочешь, спою песню мертвеца?
Я крикнул:
— Что?
Людочка откашлялась и запела:
Когда меня ты позовешь, боюсь, тебя я не услышу,
Все так же дождь стучит по КРЫШКЕ…
Ветер, как вредный одноклассник, поставил Людочке подножку. Людочка вскрикнула и растянулась метрах в пяти от катера, похожая на большую серую тень. Я взял ее на руки. Она терла глаза, в которые попала сажа, и упиралась мне в грудь кулаками:
