Анатолий Скачко - Может быть — завтра
— Но как же ты думаешь действовать?
— Как — это мы решим потом, — уверенно бросил Рабине. — Главное — это организоваться. Я еще на земле хотел поговорить, с тобой, но не мог…
Сухой щелчок пружины прервал его фразу. Люк, ведущий на наружную площадку, откинулся. Чьи-то ноги в кованых сапогах свесились, нащупывая ступени. Заговорщики напряженно следили, как из люка выползала человеческая фигура.
Из люка выползала человеческая фигура.
Наконец ноги коснулись пола. Человек встал и повернулся.
Знакомое песочное кепи бросилось в глаза, но лицо, круглое, добродушное лицо пулеметчика Фуке, было почти неузнаваемо. Оно горело, искаженное гневом, страшное, без обычной улыбки.
Он быстрым движением захлопнул люк, сделал шаг вперед и, точно пронзая приятелей взглядом свирепых глаз, прошипел в наступившую тишину:
— Вот что, ребятки.
Коли беретесь за дело, так умейте делать чисто. Иначе не избегнуть вам веревки за глупость.
Потом лицо его начало меняться. Хорошая, ласковая улыбка зажглась в глазах, вытесняя свирепость. Фуке подошел ближе, наклоняясь к сидящим:
— Вы не малые ребята. Надо быть осторожными, старики. Ваше счастье, что на площадке был я один.
Сын нового отечества
Без происшествий пролетев под покровом ночной темноты через Германию, эскадра утром следующего дня благополучно спустилась на польском аэродроме, в пяти километрах от Варшавы. Аэродром был маленький, плохо оборудованный, не приспособленный к приему больших цеппелинов. Два корабля пришвартовали к причальным мачтам, а «Эгалите» пришлось завести в деревянный, наскоро сколоченный сарай, очевидно, из польской гордости носивший название эллинга.
Вечером этого же дня команде было выдано польское обмундирование, и дивизион тяжелых кораблей окончательно переменил свое подданство.
Однако в город команды не отпускались. Приходилось ютиться в маленьких тесных каютах, не приспособленных под жилье; для прогулок предоставлялась только площадка аэродрома, обнесенная густой колючей изгородью. Но и это было уже много и позволяло уединяться для разговоров, не требующих лишних ушей.
Здесь, у железной изгороди, в дальнем, мало посещаемом углу аэродрома, поэтому и состоялось первое по спуске на землю общее собрание заговорщиков, руководимое су-лейтенантом Рабине.
Здесь состоялось общее собрание заговорщиков.
Для отвода глаз перед приятелями на газете были разложены колбаса, сыр, хлеб, кружка вина и прочая снедь, дававшая вид завтрака на свежем воздухе.
Рядом валялись квадратные фуражки, и блестящие орлы над большим козырьком топорщили на них крылья, широко разинув острые клювы.
Рабине говорил, размахивая кулаком в такт словам:
— Нам надо привлечь механика второй гондолы Лаваля. Хоть у него нет крепких убеждений, но он сильно боится войны и пойдет на всякое дело, дающее больше шансов на спасение, чем воздушная драка. Наша ближайшая задача — обработать его. Тогда можно считать, что четверть корабля в нашем распоряжении.
— Ну, а что мы будем делать с этой четвертью? — спросил Фуке. — Объявим на ней республику?
— Нет, мы постараемся набрать три четверти и тогда предъявим ультиматум. Под угрозой восстания нас должны будут отправить на родину.
— И заставят драться с американцами? — усмехнулся Фуке.
— Боже мой, да я ведь только и хочу не быть наемным ландскнехтом! — воскликнул Жервье.
Рабине, оборвав речь, чуть насмешливо посмотрел на него.
— Ну, кто чего хочет — это дело личное. У всякого из нас своя цель, объединившая нас вместе. Вам, например, чего хочется, Фуке?
— Я хочу поскорее вернуться к себе на ферму и без продырявленной шкуры, — грубовато ответил Фуке. — А вы из-за чего волнуетесь, господин су-лейтенант?
Рабине пытливо посмотрел на собеседников, усмехнулся и молча вытащил из кармана маленький красный билет с перекрещенным серпом и молотом.
— Так вы… ты коммунист? — сразу слились два голоса.
Рабине быстро спрятал билет обратно.
— Да, ребята, наша цель — помешать всякой национальной резне.
— Но как вам удалось попасть на «Эгалите»? — в волнении переходя на «вы», изумился Жервье.
Рабине ответил вопросом:
— А если в генштабе есть люди, сочувствующие нам? Могут они послать, рискуя даже собой, несколько человек на корабли, летящие в Польшу?
— Так значит… — воскликнул Жервье, вдруг осененный страшной мыслью, — мы участвуем в коммунистическом заговоре?
Рабине скупо усмехнулся.
— Если тебя так интересует политическая этикетка, скажи вернее: мы участвуем в коалиционном заговоре для достижения общей цели, — отправки на родину с наименьшими репрессиями.
— Нет, все-таки так нельзя, — заволновался Жервье. — Я не могу верить красным, я не бездомный и не бродяга, чтобы идти за коммунистами.
— Что же? Тогда иди за начальством, — заметно сдерживая волнение, предложил Рабине.
— Брось, старик, — вмешался Фуке. — Не все ли равно? Я не хочу носить этот мундир, и я хочу на родину, а кто нас туда поведет — социалисты, коммунисты или сам черт, не все ли равно?
Жервье встал, отыскивая фуражку.
— Нет, я не могу. Вы не бойтесь, Рабине, что я вас выдам, но я не могу.
Рабине тоже встал.
— Я не боюсь, Жервье. Ты вернешься сам. Иного выхода нет, мы должны быть вместе.
Больше он не сказал ни слова. Через аэродром все трое шли молча. Только у самого ангара удивленное восклицание вырвалось из груди Фуке. Нос «Эгалите» торчал из сарая, но привычной золотой надписи уже не было. На место ободранных букв группа рабочих прилаживала широкую доску с красной надписью: «Данциг». Другая группа, на командорской рубке, укрепляла тощего, точно некормленного, общипанного, но весьма заносчивого орла, такого же, как был у них на пуговицах мундира.
Все трое изумленно остановились, наблюдая работу.
Су-лейтенант Рабине повернулся к Жервье.
— Вы патриот, Жервье. Отдайте же честь новым эмблемам, которым должны служить.
Жервье не ответил. Подручный моторист выскочил из кабины, с веселым криком бросаясь навстречу.
— Ура! С радостью! Можете получить у казначея по триста марок, и выметаться на три дня в город.
Курс на восток
Попав в Варшаву, Жервье остановился в одной из лучших гостиниц города. Ведь у него в кармане было столько денег, сколько раньше он зарабатывал почти за месяц упорного труда, и эти деньги надо было истратить за три дня. Что ожидало дальше, после этих дней, ему не хотелось думать. Хотелось верить, что три дня — это обычная формула отпуска, после которого потянутся ровные дни казарменной жизни. Чтобы заполнить время, Жервье занялся осмотром города, бегал по музеям, театрам, по вечерам посещал рестораны. Здесь чаще всего приходилось встречать знакомых как с «Эгалите», так и с других судов эскадры. Команды, точно прибывшие в порт моряки, спешили расшвыривать деньги, нарочно закрывая глаза на завтрашний день.
