Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты.
— Еще бы! — проворчал тот. — Ручка у него тяжелая. Как влепил, искры из глаз, сразу в чувство привел.
— Кстати о Краюхине, — заговорил Петр Васильевич. — Ведь это, конечно, его инициатива насчет „Хиуса“?
— Разумеется. — Гриша поднял указательный палец, выпучил глаза и глухим голосом, имитируя кого-то (Алексей Петрович сразу понял — кого) пробубнил: — „Все сокровища вашей Урановой Голконды останутся там, где они есть, пока мы не научимся пользоваться фотонными двигателями“. И еще: „Мощное, удобное в управлении устройство с практически неограниченным запасом хода — вот что нам нужно. Так. И пока единственный путь получить такое устройство — это взяться за „Хиус“. Так“.
— Так! — хором сказали все и снова засмеялись.
— И когда он войдет в строй, этот „Хиус“? — спросил Петр Васильевич.
— Уже вошел, — сказал толстяк. — Собственно, это уже второй. А первый сгорел при испытаниях.
— Жертвы?
— Ты, наверное, не знаешь. Петросян, из молодых. Хороший пилот, умница.
— А мне почему-то кажется, что наши старые ракеты еще послужат, — сказал Петр Васильевич, помолчав. — Я, конечно, плохо знаком с фотонными двигателями, но…
— Нет, Петр Васильевич, — раздался вдруг звучный веселый голос — Время старых ракет проходит!
Алексей Петрович поднял глаза, поперхнулся и закашлялся: у столика старых межпланетников стоял тот самый „пижон“, с которым он разговаривал у лифта. Только теперь на его крупном красивом лице не было и тени пренебрежительного и брезгливого выражения, так покоробившего час назад Алексея Петровича. Напротив, оно светилось радостью, широкая улыбка открывала блестящие ровные зубы, глаза весело сверкали.
— Сашка, черт! — воскликнул Петр Васильевич, вскакивая с места. — Здравствуй, геолог несчастный!
Он расцеловался с „пижоном“. Официантка, тоже радостно улыбаясь, придвинула к столику еще один стул, и „пижон“, пожав руки остальным, уселся.
— Как рейс, Петя? — спросил он.
— Все хорошо… у нас, конечно. А Гершензон погиб со своими ребятами.
— Слыхал. Слыхал. Жалко Мишу. Да и других жалко.
Он помолчал, следя, как толстяк наливает вино в подставленный перед ним стакан.
— Я все боялся, что Воронину взбредет в голову тоже сесть.
Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться, где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?
— Послезавтра, — сказал Петр Васильевич. — Отчитаемся, попируем и — в отпуск. Домой, брат! — Он радостно засмеялся и хлопнул „пижона“ по плечу. — Придешь на доклад?
— Нет, Петенька, рад бы, да не могу.
— Почему?
— Да ведь он тоже с нами на Голконду, — сказал толстяк. Старая компания.
„Пижон“ комически развел руками и подмигнул.
— Вот оно что! — протянул Петр Васильевич. — Теперь я понимаю. На „Хиус“, значит, выпросились?
— Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.
— Хорошо, если только на ближайший, — задумчиво проговорил Федя. — Голконда — это не шутка, как я слыхал. Да и „Хиус“ — новое дело.
— Не каркай, Федя, — сердито огрызнулся толстяк. — Не дурачки летят, небось не сорвемся.
„Пижон“ с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:
— Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.
— Да и то далеко не все.
— Из нашего выпуска — почти все, — возразил толстяк. — Не хватает только Махова, он начальником на „Циолковском“ с января. А остальные — живые, конечно — все.
— Так ты домой после отчета? — обратился „пижон“ к Петру Васильевичу.
— Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…
— На север, конечно?
— Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.
Гриша презрительно фыркнул.
— Так тебе и поверили. „Огородик“! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!
Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость „пижона“ Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они — и Гриша, обнявший „пижона“ за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, — все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других — в недалеком будущем, — страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.
— Ты пилот, Петруша, — говорил „пижон“, — и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют нас…
— Вот-вот, о чем я и говорю, — вставил толстяк.
— …лишают свободы в пространстве, заставляют соразмерять свои намерения с прочными, как тюремные стены, законами природы. А это человеку не подходит. И пусть у „Хиуса“ в том виде, в каком он сейчас, тысячи недостатков. Пусть мы еще не умеем полностью контролировать страшную реактивную мощь плазмы. Но я верю: пройдет год-два, и мы будем с презрением оглядываться на теперешние импульсные пукалки и полностью пересядем на фотонную технику.
Петр Васильевич с сомнением покачал головой.
— Вы сами, ребята, говорили, что первый „Хиус“ сгорел.
— Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?
— Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? — Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. — Пусть ваш „Хиус“ пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…
— С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, — укоризненно проговорил толстяк. — Без риска никогда ничего не получится.
— Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, — ласково сказал „пижон“. — Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?
