Владимир Малов - Академия Биссектриса
Глобус был огромным, на одной Африке могла уместиться вся наша Академия "Биссектриса"; континенты медленно плыли перед нашими глазами север Земли, юг Земли, восток, запад... Миллиарды людей, которым мы хотели внушить вечную радость - хорошую порцию радости изо дня в день, чтобы ни случилось...
А потом Алеха, зажмурившись, наступил на маленький черный ящичек ногой.
Хрустнули детали. И ничего во мне при этом не шевельнулось.
- Значит, она не нужна людям, - медленно сказал Алеха, - если вот так... Но помогать мы им будем. И радость дарить тоже. Постараемся даже сразу всем на Земле...
10
Мы начинаем уже привыкать к нашим новым учителям - по одному на каждый предмет. Они хорошие и добрые, а новая учительница по математике вообще очень славная и совсем молодая. И живет она, оказывается, на той же улице, что и мы с Алешей, Алеха, когда увидел ее в первый раз, вдруг стал как-то по-особому приглаживать свои непокорные вихры, но тут же он почему-то оглянулся на зеленоглазую и красивую Катю Кадышеву.
Мы стараемся учить то, что задают нам новые учителя, как можно лучше. И в мире все идет по-прежнему: день сменяется ночью, а вслед за ночью снова начинается день. И теперь я уже знаю точно: так будет всегда, что бы не происходило с людьми.
А потом, когда уже прошло какое-то время, мне вдруг стало казаться, что Галактионыч все прекрасно знал - и об Установке Радости, и о том, как мы хотели подарить радость сразу всей Земле. Ждал, что же мы сделаем и ничего нам не подсказывал. Ждал, когда мы сами поймем, что радость нужно дарить людям совсем другими способами. Первым из нас это понял Алеха. За ним поняли, наверное, и все остальные. Но Галактионычу пришлось для этого умереть. И неужели так бывает в мире всегда: для того, чтобы приобрести что-то, обязательно надо что-нибудь потерять?..
Откуда у меня берется уверенность, что Галактионыч все прекрасно знал, сказать я не могу. Ведь он не выдал себя ни разу, а мы скрывали, что делаем, на совесть. Но Алеха, когда потом я рассказал ему о своем предположении, вдруг полностью с ним согласился.
- И мне кажется точно так же! И знаешь, почему?
Тут Алеха запнулся, словно понял, что нечаянно проговорился. Но отступать было уже неловко, и он взглянул на меня испытующе.
- Вот почему мне это кажется. Помнишь, я вырезал на двери "Биссектрису"?
Я кивнул.
- Галактионыч хотел потом узнать, кто это сделал, но я так и не сознался.
Алеха помедлил.
- Потом я ему во всем признался. Дня через три. И так, конечно, чтобы никто из наших на слышал. Что же он мне, ты думаешь, сказал? Он сказал: "Я все знаю! И если уж ты вырезал, пускай надпись так и остается. Академия "Биссектриса"! Я тогда просто обалдел. Откуда же он мог знать? А он, наверное, действительно знал о нас все. Возможно, даже то, чего не знаем мы сами. Какие мы были, какие мы есть. А еще то, какими мы станем...
День, когда мы все стали старше, все больше уходил в прошлое. Мы учились... На уроке географии с новой учительницей слетали в Южную Америку, где попали под такой ливень, по сравнению с которым самый проливной из наших дождей показался бы редкими брызгами. Мы играли в футбол, загорали потому что уже началось лето, и Алеха снова что-то такое придумывать - пока даже точно не знаю, что.
Катя Кадышева сделала первый синтез. Мы все стояли вокруг колбы, в которой громко бурлила какая-то жидкость - сначала она была голубой, а потом стала оранжевой. Катя следила за этим превращением, затаив дыхание, а потом, когда реакция кончилась, облегченно вздохнула: все прошло именно так, как надо. У Кати были очень счастливые глаза.
А Труба потихонечку перешел от слов к делу - написал начало своего первого фантастического романа: о полете к Южному Кресту. Алеша прочитал начало и очень его одобрил, сделав, правда, ряд частных замечаний. И я даже стал потихонечку забывать о своей Установке Радости, хотя времени прошло совсем мало. Была ли она в действительности, могли ли дарить людям радость? Но о Галактионыче я думал все время.
А потом в один прекрасный день у школьных ворот, когда кончились занятия, и мы прощались друг с другом, чтобы разойтись в разные стороны, Андрюша Григорьев вдруг прямо схватился за голову.
- Олух! - простонал он. - Ну какой же я олух! Не сообразить такой элементарной вещи! Какой из меня после этого ученый! Ведь даже если бы Установка...
И он выдал нам вот что. А все действительно было просто, и было удивительно, почему мы не сообразили этого с самого начала. Мощность нашей Всемирной Установки Радости никак нельзя было распределять равномерно напряженность Поля Радости неминуемо должна была бы с расстоянием ослабевать, как слабеет звук или свет. И если в момент действия такой сверхмощной Установки стоящие рядом с ней сошли бы от радости с ума, на противоположной стороне Земли радость была бы почти незаметной. Можно было бы поставить ретрансляторы, но Установка тогда перестала бы быть тайной.
- Ну какой же я осел! - повторил Андрюша. - Я должен был сообразить это с самого начала. Должен!
- Да? - переспросил Алеша Кувшинников, человек, стоящий во главе всего нашего дела. На секунду он задумался. - Да, мы не предусмотрели и этого...
И пошел в свою сторону, помахивая портфелем, а Андрюша почему-то еще долго стоял на месте и смотрел ему вслед, как-то странно пожимая плечами.
А с Академией все было по-прежнему.
Дважды в неделю, по понедельникам и средам, к пяти, когда школа пустела, мы снова приходили в наш класс, на заседания.
Теперь я знаю, как к нашей Академии относились взрослые: совершенно случайно услышал разговор двух наших учителей. Один из них назвал Академию любопытным педагогическим экспериментом, но не слишком удачным, потому что Академия Наук воспитывает слишком односторонне, в одном научном направлении, а не все из нас, в самом деле станут учеными. Другой ответил, что Академию надо рассматривать гораздо шире и что это совсем не одна наука, может быть, даже совсем не наука. Тут они даже немного заспорили, но я так и не узнал, чем кончилось дело - неловко было слушать чужой разговор, и я побыстрее ушел.
Нас потом спрашивали, будем ли мы продолжать Академию без Галактионыча? И мы ответили, что будем, но только одни, без учителей. Толик Сергеев вернулся к своей злополучной теореме. Мне почему-то кажется, что он так и не сумеет ее доказать, но пока он стоит на своем. Он вообще очень упорный, если что-нибудь придумал, ни за что не отступится. Леночка Голубкова шуршит в эти дни страницами толстых книг и журналов, иногда делает из них какие-то выписки в большую пухлую тетрадь. Историей, она, видно, увлеклась всерьез.
А может, кто-то из нас раздумал уже стать ученым? Сам, я например, начинаю подумывать о другом. Но в Академию мы приходим все.
