Елена Крюкова - Беллона
Замазав очередную картонку краской, он, не любуясь на этюд, сердито заталкивал его в ячейки этюдника. Пять этюдов -- норма за день. Если получалось больше, он тихо радовался. Дело было не в количестве. Он искал.
Всегда искал блик. Мазок.
Луч света.
Его не нащупать кистью, он знал. Его надо сначала увидеть.
Пусть мистика, магия, пусть необъяснимо. Все равно. Тибет поймет его. Он прилетел туда, где его понимают. Понимают эти горы, это небо. Эти молчаливые женщины, идущие мимо подслеповатых домов с огромными горшками из тряпок, картона и камней на нежных затылках.
На пятый день Лео покинул селенье и ушел в горы. Ушел один, хоть шофер и предостерегал его от одиночества: Тибет не любит одиноких путников. "Вы можете задохнуться, горы мало воздух, сердце тук-тук", - на ломаном английском печально говорил шофер. Лео усмехнулся и побил его кулаком по плечу: не бойся, друг, я бывалый.
В рюкзаке начинка для пиццы и тибетские лепешки. Он сделает из них пиццу. Легкая маленькая жаровня. Соль и перец. Бутылка с молоком. Бутылка с водой. Банка ветчины. Он же ненадолго. Один, два дня. И вернется.
На горной тропе надо ставить ногу боком. Иначе нога соскользнет, и ты покатишься вниз. Все вниз. Только вниз и вниз.
Лео не боялся глядеть вниз. Он был лишен страха высоты. Любил горизонты, любил простор; простор, объем синего воздуха расширял сознание, насыщал легкие хмелем кислорода, а мысли -- внезапным пониманием ранее неведомого. Тропа вела вверх, все вверх и вверх, и он шел все вверх и вверх, радуясь восхождению.
Внезапно за каменным топором угрюмой скалы распахнулась свобода. Небо стало резко уходить вдаль, синева сгустилась до крепости граппы. Лео чуть не свалился в пропасть, удержался, рассмеялся. Остановился. Глядел на пять крошечных домиков с плоскими крышами и один громадный чортен. Черт, высоко забрались эти люди!
Он не хотел видеть людей. Разговаривать с ними. Он не знал языка, и ему было трудно. Однако подумал: натура, и, может быть, красивая. И, может быть...
Что могло быть? Да все что угодно. Запах Тибета. Запах топленого ячьего молока. Он никогда не забудет тебя. Кто выйдет первым мне навстречу, того я и нарисую, загадал он, как в сказке.
Село как вымерло. Молчали дома. Молчали горы. Над крышами развевались яркие цветные флажки. У него сильно забилось сердце. Он находился высоко в горах, и прав был шофер, когда предупреждал его.
Лео сбросил с плеч рюкзак и этюдник, сел на землю, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх. Закрыл глаза.
Изнутри, из-под раздувающихся ребер, стали возникать звуки и прорастать сквозь туман, сквозь глаза, уши и лоб. Губами беззвучно он повторял то, что нежно росло, оплетало его влажными кровавыми хвощами.
В этот синий ледяной день
под синим оком бесконечности,
среди острых скал ножевых,
среди синих снегов, жгущих сердце,
ветер и злая метель
вступили на вершине горы
в сраженье с моей жалкой и легкой одеждой...
Губы его еще шевелились, когда уши услыхали шорох на тропе. За спиной.
Лео не двинулся с места. Сердце колотилось все так же -- больно, часто. Он дышал с присвистом, хрипло. Человек, идущий за его спиной, прошел вперед и остановился, и Лео увидел его.
Ее.
Это была старая женщина. Волосы ее были убраны под высокий тибетский чепец. Щеку разрезал надвое шрам. Может, падала в ущелье и чудом спаслась. А может, кто полоснул ножом. Лицо ее напоминало серую печеную картошку. Женщина равнодушно рассматривала Лео, как если бы он был жук или мышь.
- Намасте, - сказал Лео, сложил руки и прижал к груди.
Его глаза, против его воли, просили о помощи.
- Плохо тебе? - сказала старая женщина на своем языке. - Вижу, плохо тебе.
Она сняла с плеча котомку, пошарила в ней, вынула глиняный кувшин, его узкое горло было заткнуто грязной тряпкой. Выдернув тряпку и вытерев ею глиняное горлышко, женщина протянула кувшин Лео.
- Пей, - ее голос странно успокаивал. - Глоток, другой. И будешь жив.
Задыхаясь, Лео припал к кувшину. Кислое питье ударило в нос.
Тяжело дыша, он сидел, держал на коленях кувшин, а женщина, смеясь, глядела на него.
- Откуда я тебя знаю? - У нее был жесткий, как наждак, голос. - Я тебя видела.
Он не понимал, что она говорила. Сердце билось медленнее, все медленнее. Он перевел дух. Раздвинул пальцы, двигал ими, пытаясь жестами объяснить, спросить, рассказать.
- Я издалека. О! Я прилетел на самолете. - Показал в небо, вверх, и замахал руками, как птица крыльями. - Я итальянец. Итальянец! - Тыкал пальцем в грудную кость. - Это очень далеко отсюда. Очень! Я люблю твой край! Я изучаю землю! Всю землю! Я художник!
Он видел -- она не понимала ни слова. Изобразил, как кисть движется по холсту. Как карандаш наносит штрихи на бумагу. Брови женщины ломались, новыми морщинами покрывалось напряженное лицо -- она хотела понять: напрасно.
- Не говори. Замолчи. Я все равно не понимаю тебя.
Вот это он понял. Замолчал мрачно. Насупился.
Женщина снова втиснула тряпку в кувшин. Протянула Лео руку, как ребенку.
- Пойдем. Тебе надо отдохнуть. Потом пустишься в свой путь.
Он схватил ее руку. Она потянула его на себя. Подняла с земли.
Когда они стояли так, рука в руке, родное тепло побежало по чужим жилам. Жилы нашли, нащупали друг друга, переплелись, засияли, кровь смешалась, заскользила, перевивала красными, золотыми, черными листьями жалкую плоть, что завтра исчезнет, и ее зароют под камнями, под сколами скал. Тепло пронизало насквозь душу и вышло в широкое небо с другой стороны снеговой горы.
- Иди, - сказала старая тибетка, - иди. Ноги идут! Ноги идут!
И ноги шли.
И они шли в ее дом вместе, рука об руку.
И они пришли к дому.
Дом стоял отдельно от других четырех. Бедный, маленький, камень уже разваливался от старости. Но все еще прочно врастали в землю каменные ноги. Из-за обвалившегося загона им навстречу выбежали две овцы, качая рогами, вышел старый як с черной свалявшейся шерстью, за ним -- его супруга, глухо взмыкивая.
Лео и женщина низко наклонились и вошли в узкую дверь: хозяйка просто толкнула ее рукой. Лео ничего не различал во тьме. Потом глаза привыкли, и он стал видеть.
Женщина с коричневым, мятым как сапог лицом наливала Лео молока в плоскую чашку. Пальцами скатывала шарики из ячменной муки. Достала из шкафа длинную вяленую мясную полоску и на доске, выточенной из крепчайшей горной лиственницы, стала мелко и тонко нарезать мясо и класть на широкое деревянное блюдо. Потом поставила на горячую плиту большую кастрюлю, насыпала на дно чайные сухие зеленые листья, залила их молоком. Закрыла кастрюлю крышкой.
