Николай Лукин - Судьба открытия
— Ладно, — озабоченно ответил Григорий Иванович.
Лег он поздно, но ему не спалось, и он на рассвете встал. В ночной пижаме сел на стул возле открытого окна. Оперся локтями о подоконник.
В его мыслях еще раз проплыла давнишняя встреча в Петербурге, когда он, студент, в порыве мальчишеского восхищения явился к незнакомому ученому. У Лисицына было хорошее лицо и умные карие глаза; они смотрели и посмеивались. Борода с яркой рыжинкой, золотисто-бронзового цвета. Лисицын говорил о счастье человечества. Мечтал…
И все заслонил новый облик Лисицына — то, о чем рассказали Терентьевы. Человек упорный, страстно любящий свою идею, всеми силами прокладывающий ей дорогу в кольце мрачных обстоятельств. Одинокий, затравленный, внутренне надломленный, он служил ей до конца. Честный, сильный человек!
Шелестели листья деревьев в саду. Доносился аромат цветов. Над деревьями — светлеющее небо, звезды.
Зберовский думал: а не Лисицыну ли он обязан, что посвятил всю жизнь именно химии углеводов?
Зоя спала. Он тихо поднялся и вышел в сад. Остановился посреди аллеи.
Не проходило ощущение чрезвычайной, исключительно большой ответственности, которая с нынешнего дня легла ему на плечи. Он остро чувствовал сейчас и как стремительно движется вперед наука, и бег времени, и смену поколений. Зберовскому казалось: Лисицын будто передал свое открытие ему.
Только где оно, это открытие? Неужели все-таки потеряно?…
Глава III. Где сошлись три дороги
Сереже два года и несколько месяцев. В руках у него палка, которую он только что нашел. Перед ним зеленые кусты, знакомый двор, лужа посреди двора. И как хорошо — подбежать к этой луже, присесть на корточки и бить палкой, чтобы брызги летели! Раз, раз, снова раз!
Но мама тут как тут. Она уже кричит:
— Сережа, перестань! Фу, весь забрызгался!
Он смотрит озорным, лукавым взглядом. Опять поднял палку. Однако ударить по воде не решается — словно дразнит мать. Весело ему. Ждет: что она скажет еще?
— Ах ты, грязнушка! — смеется Вера Павловна. — Вот поедем к папе, увидит он тебя такого — думаешь, похвалит нас?
Пришлось переодеться. Сегодня ветер и вообще погода штормовая. На Сереже вязаные шерстяные штаники и теплая пуховая кофта. Вместе с мамой он идет по набережной. С одной стороны улицы дома и тротуар, где они сейчас, с другой — шумит огромное серое море. Видно: по нему волны катятся сюда. То взлетают у камней, то растекаются вдоль берега потоком белой пены.
Впереди, возле бульвара, — склон горы Митридат.
Вера Павловна прощается с Керчью.
Так было заранее условлено, что здесь она недолго будет жить. В Москве она и ее муж — Петр Васильевич Шаповалов — ютились в густо населенных комнатах студенческого общежития. Когда родился Сережа, в общежитии им пришлось нелегко. К тому времени, кстати, она уже окончила исторический факультет; пора ей было браться за работу. И молодые супруги Шаповаловы решили: пока он еще учится в Москве, она поедет в Керчь сотрудником в исторический музей. В Керчи у нее с отцом просторная квартира. Кроме того, тут живут две ее дальние родственницы, охотно согласившиеся ей помогать нянчить маленького сына.
Все каникулы Шаповалов проводил, конечно, в Керчи.
А теперь, защитив дипломный проект и выбирая место будущей работы для себя, он затосковал о родине и принял назначение в Донбасс. И он уже там. Прислал оттуда телеграмму. Зовет. А в средней школе там же очень нужен педагог-историк.
— Завтра папа нас встретит, Сереженька… Папа! — улыбается Вера Павловна сыну.
Светло у нее на сердце. Ей кажется, будто ни у кого из людей еще не было такой душевной близости, такого настоящего, безраздельно преданного отношения друг к другу, как это теперь между нею и Петей.
Она гордится им. Считает его умным и талантливым, способным на лету подхватывать те глубины знаний, для овладения которыми у всякого другого ушло бы времени в три раза больше. И круг его интересов не ограничен рамками профессии, а простирается в разные области культуры. И что-то в нем есть самобытное, свое. И человек он сильного характера, прямой морали, и твердо на земле стоит.
Вместе с тем ей думается, что если бы она не руководила им исподволь и незаметно, не умела бы с тактом, по-женски влиять на него, то он был бы сейчас далеко не таким, а в смысле общего развития гораздо примитивнее. Мысль о своем, ею вложенном в формирование его нынешнего склада, пробуждает в ней почти материнскую нежность к нему.
Вот он кликнул их — и они с Сережей птицами к нему помчатся!
Вера Павловна зашла в музей, в одно из его зданий, что под горой, неподалеку от бульвара.
Сережа к ней прижался. На рабочих столах — груды древних черепков. Тут она много месяцев разбирала эти черепки: на осколках амфор греческие буквы, фабричные клейма эпохи Боспорского царства. По клеймам проясняется картина, в какие периоды, с кем именно вел торговлю древний Боспор. Клейма афинские, родосские, критские…
Противоречивы человеческие чувства: Вере Павловне хочется скорее быть в Донбассе, вся она мысленно устремлена вперед, но ей жаль расстаться и с музеем и с Керчью вообще — с городом, где для нее каждый уголок наполнен отголосками своих, особых настроений.
Обступив ее, вчерашние товарки по работе желают ей счастливого пути.
Она взяла Сережу на руки.
— Попрощаемся, сыночек, и пойдем, — сказала она. — Нам скоро на поезд!
…Вокзал в Керчи скромненький, одноэтажный.
Отец Веры Павловны стоит возле вагона. На нем старый морской китель, почти бурый от солнца. Седоватые усы коротко подстрижены. Он смотрит вверх, в открытое вагонное окно: там — уезжающие дочь и внук. Когда они увидятся теперь? Кто знает…
Он бодрится, хочет выглядеть вовсе не расстроенным. Улыбается — впрочем, не совсем естественно. Все дело в зяте: если пожелал бы, можно бы и в Керчи для него службу приискать. Зачем же им ехать на рудники?
Не перечислить, сколько раз Павел Федорович уже провожал свою Верусю с этого вокзала — в те годы, что она училась в Москве. Тогда мечтали оба: вот кончится ее ученье, как славно они заживут! Казалось, люди общих интересов, они будут вместе ходить на раскопки боспорских городов, вместе обсуждать все найденное при раскопках, вместе думать о тайнах истории.
Так тебе и надо, неисправимый оптимист! Не забывай, что есть закон природы: молодое — к молодому…
На язык просится шутливо-ласковое, заветное словцо, из тех, что Павел Федорович говорил еще Верусе-школьнице. Но едва словцо такое вспомнилось, оно сразу потянуло за собой ощущение жалости к себе. И Павел Федорович, вздохнув, покашлял и сказал:
