Василий Головачев - Черный человек. Книга 1
На этот раз Мальгин решил впервые «копнуть» один из «черных кладов», считая, что достаточно подготовил себя к открытиям, да и время не ждало: положение Майкла Лондона оставалось сложным, а его поведение в случае повторения синдрома «черного человека» никто предсказать не мог.
Ориентировался в лесу Клим свободно, ни облачные покровы, ни ночь, ни непогода не мешали ему точно знать свое местонахождение. Выбрав густую еловую поросль, в которой его трудно было обнаружить даже вблизи, Клим присел на ствол упавшей от старости ели и привычно сосредоточился на перцепции — способности воспринимать омоложение своего тела в пространстве. Пришло ощущение впаянности в мир. Подумалось, что такое ощущение могло быть у муравья, попавшего в смолу. В округе в пределах нескольких километров не было ни одной живой души, не считая птиц, белок и мелких грызунов. Поймав отголоски чьих-то радио- и видеопередач, Мальгин удовлетворенно улыбнулся и, закрыв глаза, сказал сам себе:
— Давай-ка поработаем в гиперохвате, шарабан…
Алый свет хлынул отовсюду в глазные яблоки, затопил все вокруг. Черные тени замелькали, зашевелились в этой алой бездне, словно горел костер наоборот. Кавалькада призраков проскакала сквозь голову, и еще не утих топот копыт их лошадей, как где-то внутри ставшей огромной, как гора, головы проросли удивительные геометрические структуры — не то леса, не то города, не то цветы…
Мозг человека на бессознательном уровне способен обрабатывать около миллиарда бит информации в секунду, на сознательном — всего сто, но несмотря на то, что Клим мог работать на уровне сознания в двадцать-сорок раз быстрее, удержать хлынувший из «черного клада» поток сведений он не сумел.
Алый свет в глазах очень быстро зарос черной паутиной, потускнел и померк. Фиолетовые сумерки заполнили мозг, стушевали появившиеся было проблески понимания того, что прошло понятийный отбор. В глазные яблоки вонзились горячие иглы боли; боль от этих уколов волной распространилась по голове, телу, достигла кончиков пальцев, легких и сердца. Затем наступила полная темнота…
Где-то далеко-далеко на краю Вселенной горел в ночи костер, плясали языки пламени, было тепло, не дымно, уютно, и кто-то ждал его у костра, вглядываясь в темноту и прижав руки к груди.
— Купава? — прошептал Мальгин в три приема.
— Непава… непава… непава… — вернулось шепчущее эхо.
— Ка-рой?..
— Нерой… нерой… нерой…
— Кто… ты?
И тогда донесся тягучий, басистый и тонкий одновременно, вибрирующий, с бархатистыми раскатами голос:
— Я память твоя…
— Паять… паять… паять… — послушно повторило эхо.
Он стоял на холме бесплотным привидением, не отбрасывающим тени, а по дороге, обегающей холм, пыльной, протоптанной сотнями ног, шел отряд ратников в калантырях, бармицах[81], кольчужных штанах, со щитами через спину, с островерхими шлемами. Вооружены ратники были мечами, копьями, луками и боевыми цепами, и вел их воин в блестящих доспехах, с непокрытой головой, обритой наголо — только на правой стороне виднелся длинный локон. Он был среднего роста, но широкоплеч, строен, в одном ухе сверкала золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином, а на лице с длинными усами поражали глаза: чисто-голубые, пронзительные, полные суровой решимости.
— Святослав! — гулко проговорила память. — Идет на Итиль. В его дружине — твой прапредок Мал…
Холм исчез. Из серой мглы проступили очертания старинной крепости, стены которой пестрели выбоинами, дырами, были закопчены и дымились. Но крепость еще не пала, ряды ее защитников строго, молча ждали атаки.
— Рязань, — звонко, колокольно отозвалось в голове. — Твой прапрадед Лука защищал ее всю жизнь.
Исчезла и крепость. Прошли перед мысленным взором Мальгина дружина Владимира Мономаха и Дмитрия Донского, полки Ивана III и Грозного, Петра Великого, Суворова, Кутузова, отряды солдат Гражданской и Великой Отечественной войн, и шли за их спинами Правда, Честь, Любовь и Вера, и в каждом из отрядов находились предки хирурга: Михайла, Борислав, Егорий, Мальга…
Очнулся Клим от холодного прикосновения к руке. Из-под еловой лапы выглядывал еж и изредка тыкался носом в ладонь, словно пытался пробудить человека от его странного сна.
— Спасибо за заботу, — прошептал Мальгин, поднимая лицо. — Я в порядке.
Он лежал на боку вдоль ствола ели. Сел. Ежик исчез, прошуршав по толстой шубе из упавших еловых и сосновых иголок.
Клим прислушался к себе и понял, что его попытка прочитать хотя бы малую часть записанного мозгом «темного знания» удалась: в памяти медленно проявилась запись шаламовского «запасника», объясняющая историю появления «черных людей» на Маате. В записи было много лакун, пропусков, «белых пятен», непонятных шумовых мест, и все же это была победа. Можно было продолжать процесс чтения чужой информации, прошедшей психологический отсев Шаламова и собственного подсознания, без риска глубоких шоковых состояний, ибо Мальгин нашел «громоотвод» — родовую память. Любой неконтролируемый разряд «черного клада» вызывал отключение мозга и уход его хозяина в глубины родовой памяти, помогающей быстрее адаптироваться и приходить в себя.
Хирург не выдержал, прокричал по-ястребиному и прыгнул в близкий ручей прямо в костюме. Напившись чистой воды, выбрался из ручья и разогрел кожу до пятидесяти градусов, чтобы побыстрей обсохнуть. Затем выбрал направление и, паря, как горячий камень, облитый водой, через полчаса выбежал к сторожке лесовода, откуда он мог позвонить в любую точку земного шара. Здесь и нашел его Заремба, прибывший по вызову из Спасска, где по просьбе Клима жил у какой-то родственницы с комплектом медицинской аппаратуры — для негласного обследования Мальгина.
Молодой хирург был возбужден и не скрывал этого. Опутав Клима датчиками, он записал параметры его жизнедеятельности на кристалл и принялся жадно расспрашивать подопытного, что он чувствует, смог ли расшевелить память и что вспомнил конкретно. Удовлетворить его любопытство было практически невозможно, и Мальгину пришлось умерить ненасытную жажду коллеги грубовато: остановись, таранта, я от тебя устаю больше, чем от всего остального населения.
На этот раз Заремба не обиделся. Шумный, самоуверенный, искренне считающий себя талантливым исследователем и хирургом (что, в общем-то, соответствовало истине), свой в любой аудитории, не стеснявшийся ни признанных авторитетов, ни мудрых старцев, ни бога, ни дьявола, он жил торопливо, весело и увлеченно, а увлекался он постоянно и был счастлив, насколько мог быть счастлив человек с таким легким, незлобливым характером. Иван был единственным, кто не разделялся на цветных фантомов биохарактерологического спектра, когда Мальгин включил свое инфравидение, он был прост, как летний ливень, хотя простота его была не следствием глупости, а следствием воспитания. Мальгин иногда ловил себя на том, что завидует Ивану, сам он не мог и дня прожить, не уходя в самоанализ, не мучаясь, не ища постоянно точку равновесия между «да» и «нет».
