Мэри Расселл - Птица малая
По мере того, как проходили дни, Джулиани заметил изменения в самом Сандосе. В целом здоровье его улучшалось благодаря некоторому ослаблению депрессии и набору недавно имплантированных полупроницаемых стержней, впрыскивавших равномерные дозы витаминов С и D, а также производные калцентонина и остеокластовые ингибиторы прямо в кровеносные сосуды. Апатия постепенно сходила на нет, хотя неясно, происходило это благодаря тому, что Эмилио лучше себя чувствовал и больше двигался, или потому, что его психическое состояние приходило в норму. Кровоподтеки и синяки уже не появлялись от легкого ушиба. Вероятность спонтанных переломов костей тоже стала снижаться.
По рекомендации брата Эдварда Сандосу предоставили прямой доступ к тем лекарствам, которые он принимал регулярно: програин и препараты от болей в мышцах, сейчас, когда он вновь обретал почву под ногами, вызываемых чаще чрезмерной нагрузкой, чем последствиями цинги. Эдвард полагал, что Сандос будет ответственно применять препараты и что ему станет проще к ним прибегать, если не придется спрашивать чьего-либо разрешения.
Затем Сандос спросил насчет снотворного. Отец Генерал решил соглашаться на любой обоснованный запрос, но Эмилио как-то упоминал самоубийство, а в таком деле Джулиани не мог рисковать. Поэтому он предложил компромисс, который Сандос отверг: ему будет разрешено принимать это средство, если кто-то проследит, как он глотает таблетки. Трудно было судить, счел ли Эмилио такое условие слишком унизительным или оно помешало бы ему накопить таблеток и лишить себя жизни.
В любом случае, Сандос больше не разрешал никому входить в свою комнату. Он нашел и убрал монитор, установленный возле его кровати. С кошмарами и их последствиями Эмилио теперь справлялся без свидетелей. Возможно, тошнота прекратилась или, может, он научился ее контролировать, как контролировал ныне свои руки, лицо, голос. Единственным симптомом, по которому можно было судить, что кошмары продолжаются, было время пробуждения Сандоса. Если все было в порядке, он вставал на рассвете. Если нет, Эмилио появлялся к завтраку, который теперь, по собственному настоянию, готовил сам, не раньше десяти часов. После первого такого утра брат Косимо больше не предлагал помощь.
Фелипе Рейес поинтересовался насчет синдрома фантомных болей, и Сандос нехотя в этом признался, спросив, нет ли у самого Рейеса такой невралгии. У Рейеса ее не было, но он знал инвалидов, которые этим страдали. У некоторых, сказал Фелипе, боль не ослабевала. Эта информация явно ужаснула Сандоса, что позволило Фелипе судить о серьезности для него этой проблемы. Рейес предложил, чтобы Эмилио объявлял в слушаниях перерыв, если почувствует боль. Несколько дней спустя Сандос спросил об этом и получил от отца Генерала заверения, что он может прервать сессию в любой момент без объяснения причин. Очевидно, Эмилио решил, что это предпочтительней, нежели продолжать, будучи не в состоянии сосредоточиться и рискуя сорваться, как в тот день, когда он раздавил чашку.
В приватной беседе отец Генерал дал Йоханнесу Фолькеру понять, что Сандоса никогда больше не следует обвинять в симуляции. Фолькер согласился, признав, что это было ошибкой. Остальным тоже было сказано: когда Сандос артачится, никто не должен на него давить. Даже мягкое манипулирование, которое практикует Джон Кандотти, отталкивает этого человека еще дальше.
Когда, после этого перерыва, слушания возобновились, в них произошли бесспорные изменения. Сначала все заметили внешний признак. Теперь Сандос лучше управлялся с бритвой. Аккуратно подстриженная борода была черной, но с непривычными полосками серого, заключавшими в скобки длинную линию рта; так же как его темные и непроницаемые глаза были отчеркнуты полосками серебряных бровей.
Теперь перед ними был другой, многоликий Сандос. Иногда они имели дело с Испанцем, неуязвимым и аристократичным, – человеком, отстроившим наново стены замка и нашедшим некий бастион, с которого он мог защищать свою неприкосновенность, чье спокойствие не поколебать колкими вопросами о его возлюбленных чадах, ныне покойных. Или с Мефистофелем, бесчувственным и невозмутимым, коему знакомы любые глубины преисподней, а слезливые эмоции совершенно не свойственны. Чаще всего это был доктор Эмилио Сандос: лингвист, ученый, человек с огромным опытом, присутствующий на скучном коллоквиуме, который имеет некоторое отношение к сфере его деятельности и после которого труды самого Сандоса и его коллег, возможно, будут наконец опубликованы.
В этом новом режиме сессии начались с вопроса, заданного Рейесом, профессором сравнительной теологии, и касавшегося вероятности того, имеется ли у руна какая-либо концепция души. Доктор Сандос, лингвист, не выходя за пределы своего предмета, цитировал грамматические категории руна, используемые для ссылок на предметы невидимые и невизуальные. Рейес полагал, что это может указывать как минимум на способность понимать концепцию души, даже если руна не пришли к этому сами.
– Вполне возможно, – согласился Сандос. – В сравнении с джанаата или с нашим видом руна не отличаются творческим мышлением. Возможно, следует сказать: оригинальным. Но получив базовую идею, они весьма созидательны в ее детальной разработке.
– Мне кажется, что это постоянно всплывающее понятие «сердца» может быть аналогом души, – сказал Фелипе.
– Поймите, «сердце» – это мой перевод. Оно может быть близко к концепции души в живой личности, но я не знаю, верят ли руна в то, что сущность индивидуума продолжает жить после его смерти…
Он умолк. Его тело напряглось, словно бы приготовившись встать, но затем заговорил Испанец:
– Когда умирали люди, я был не в том состоянии, чтобы интересоваться верованиями руна.
А мигом позже вновь возник доктор Сандос, обратившийся к Джулиани:
– Энн Эдвардс отправила на Землю несколько статей на тему «сердца». Могу я привести резюме ее наблюдений, сэр? Или это является формой преждевременной публикации?
– Ничто из сказанного в этой комнате не предназначено для публикации. Прошу.
Сандос снова повернулся к Фелипе:
– Доктор Эдвардс полагала, что концепция «сердца» и теория болезни у руна тесно связаны и служат весьма мягкой формой социального контроля. Руна не склонны к открытой агрессии и утверждают, что никогда не сердятся. Если, например, кому-то отказали в законной просьбе, помешали или его каким-либо образом разочаровали, он впадает в состояние пораи. Когда вы пораи, ваше сердце печально и вы можете заболеть или стать подверженным несчастным случаям. Сделать кого-то печальным – это очень плохо, понимаете? Если делаешь другого пораи, ощущаешь значительное социальное давление уступить просьбе или обеспечить компенсацию предполагаемой жертве: извиниться либо сделать какой-нибудь подарок, который вернет в сердце жертвы радость.
