Грэй Грин - Кетополис: Киты и броненосцы
Я делаю шаг назад.
Внутри меня – холод. За все мои обиды должен заплатить Тушинский. Впрочем, почему бы и нет? Он действительно меня ударил, а при оскорблении действием кодекс допускает только один вариант…
Никаких извинений. Никаких рукопожатий. Давайте просто достанем оружие и убьем друг друга.
Смыть кровью – обиду, боль, ревность… зависть, в конце концов. Как его можно любить? Ну как?!
У меня в запасе три выстрела.
…Иногда полезно узнать, насколько ты можешь быть мерзок.
Рядом со мной стоит Ян По, мой вчерашний знакомец. Дальний родственник Эдгара Алана? И крикнул ворон: Невермор.
– Ч-что вы! Ч-что вы! – повторяет Ян как заведенный. Будет забавно, если мне достался единственный в Кетополисе секундант-истерик.
Старик-доктор, которого зачем-то притащили, смотрит на меня бессмысленным козьим взглядом. Пьян до изумления. Счастливчик.
– Вы готовы, господин лейтенант?
– Тридцать шагов, – говорю я автоматически. Голос совсем сел.
– Что?
– То есть да… я готов.
Стук мотора. Боковым зрением я вижу, как подъезжает мобиль. Поворачиваю голову. Из машины выходят трое. Синяя форма – двое в беретах и один в высокой фуражке на галлийский манер. Белеют парадные перчатки.
«Швабры» идут сюда. Так называют морпехов на флоте – их обязанность надраить до блеска верхнюю палубу, пока матросы еще спят. Интересно, что им здесь нужно? – думаю я и тут же забываю об этом. Потому что распорядитель протягивает мне револьвер. Рукоять ледяная.
– Три выстрела, господа.
Просто ледяная. Меня начинает бить дрожь. Кожа прилипла к металлу – и отрывать придется с мясом. С кровью. Чушь полная, Козмо Дантон. И еще – больше всего на свете я боюсь выронить сейчас оружие.
Какая тут к китам «п-поправка на ветер»…
Мы становимся к барьеру. Скорей бы все закончилось.
– Начинайте!
Я не сразу понимаю, что это значит. Поднимаю револьвер. Опускаю. Рано. Сначала нужно дойти до линии.
Я – морской офицер. Мы принимаем удары судьбы холодно и спокойно.
Наверное, я скоро умру.
Шаг, второй. Я иду – медленно и словно чужими ногами.
Линия качается передо мной. Иду.
Ба-бах!
В первый момент я даже не понимаю, что произошло. Просто резкий хлопок.
Тушинский опускает руку с револьвером и смотрит на меня.
Я продолжаю идти. Барьерная линия. Я едва не заступаю за нее, но вовремя вспоминаю, что надо остановиться. Потом понимаю – в меня только что стреляли.
Нет, не в меня – что странно.
«Противник, выстреливший первым в воздух, в случае, если его противник не ответит на выстрел, считается уклонившимся от дуэли и подвергается законным последствиям такого поступка». Дуэльный кодекс.
То есть вы уклоняетесь от поединка, Генрих? Я смотрю на серую фигуру Тушинского.
Нет, господин актер, не надо делать мне таких одолжений.
Я поднимаю револьвер. Тщательно прицеливаюсь.
Фигура в сером костюме плавает на мушке.
…Думаете, я не хотел его смерти? Черта с два.
9. СмертьДавайте поговорим.
Мой давний приятель Краузе, водолазный офицер с «Леди Кетоники», рассказал однажды, как он увидел свою смерть.
Случилось так. Краузе должен был спуститься на дно, метров тридцать глубина, и найти потерянный якорь от буксира. Краузе облачился, проверился, все как полагается, привинтили шлем, продули, начали его спускать. Спустили. Отзвонился он, так, мол, и так, «достиг грунта, и мне тут хорошо»…
А дальше началось странное.
Шланг ему пережало при погружении или, может, газолиновые пары попали в компрессор – но стало тут Краузе вдруг мерещиться. Вроде ничего особенного. Будто стоит он в своем шлеме с решеткой посреди огромной мутной глубины, а вокруг простирается сад мертвых водолазов.
Я смотрю, говорит Краузе, и у меня волосы сквозь металл прорастают. Их человек сорок. В тяжелых медных шлемах, со шлангами, тянущимися в темноту, в серых костюмах со свинцовыми подошвами. Покрыты с ног до головы водорослями и ракушками. Подводное течение заставляет их медленно колыхаться, как диковинные деревья. Да… человек сорок их… или больше. Все в разных позах. Прожектор светит тускло и размыто.
И тишина.
И тогда Краузе сказал в телефон одно слово. И потом снова это же слово. И так все время говорил, пока его поднимали. А когда на палубу вытащили и шлем сняли – начал это слово кричать. Представляете? Здоровенный мужик сидит на стуле в водолазном костюме, лицо белое, как простыня, глаза бешеные. Голову вверх задрал так, что на горле жилы вздулись, и орет хриплым голосом: Вы! Вы! Вы! Вы!
«Вытаскивайте».
Краузе потом коньяком отпаивали – так, что чуть было не споили.
А сейчас он пропал.
10. ПриговорСпустя много лет, сидя на веранде, я вспоминаю то мгновение, когда силуэт в сером рединготе попал в прорезь прицела. Моя рука подрагивает – неудивительно после такой ночи, – мне кажется, что я ни за что не попаду, а пули Тушинского… две пули… или все три…
И конечно, я попал.
– Лейтенант Дантон? – у него приятный чистый голос, хотя, кажется, слишком высокий для такого крупного человека. Лет сорока. Темные волосы с проседью. Левая щека была когда-то сильно обожжена – остался шрам. Глаза из-под козырька жесткие, ясные. Голубые. От уголков разбегаются морщинки.
Я говорю:
– Да.
– Полковник Йоргенсон, военная полиция, – он прижимает ладонь к козырьку, бросает вниз. – У меня для вас не слишком приятные новости, лейтенант. – Он медлит. – Один вопрос, лейтенант. Дуэль в военное время приравнивается к измене короне. Вы знали об этом. Тогда почему?
Я молчу.
– Что ж, – он вздыхает. – Приказом Канцлера вы приговариваетесь к каторжным работам на срок…
– Мне знакомо ваше лицо, – говорю я внезапно. Оно мне действительно знакомо. – Натан? У вас, помнится, тенор.
– Простите? – полковник вглядывается в меня уже по-другому, внимательнее. – Да, драматический тенор. Откуда?
И тут он вспоминает. Складка на лбу разглаживается, секунда, собирается вновь.
– Неужели… о, дьявол. Козмо? Вашего отца не Константин зовут, случайно?
– Недолет, перелет, накрытие. Рад вас видеть, Натан. Как ваша семья? Как дети?
Я жду ответа. Я ненавижу оперу.
– Все прекрасно, лейтенант, – говорит морпех медленно. – Спасибо. Здоровье вашего отца лучше? Он, помню, все жаловался на геморроидальные боли…
Я против воли улыбаюсь. Папа в своем репертуаре.
– С тех пор, как преставился, не жалуется.
Полковник меняется в лице.
– Эх, мальчик. Как же вы так…
Я хочу его поправить, но в последний момент передумываю и молчу. В конце концов, этот человек знал моего отца.
Йоргенсон говорит: