Василий Щепетнёв - Хроники Навь-Города
От валуна веяло холодом. Этого холода не боится мошка, а некоторые травы — трясница, мышатник, болиголов — даже богаче растут, зато у чуткого человека ли, зверя ли ещё за сто шагов леденеет нутро, стынет кровь, и потому обходят и человек, и зверь такое место стороной.
Зажав котомку под мышкой, старуха шагнула прямо в камень.
Холод охватил кота целиком, холод и тьма. На мгновение он почувствовал, что стал одним твёрдым куском — от усов до кончика хвоста. Твёрдым и хрупким, задень — и простучит по земле тысячей крохотных осколков. Он запаниковал, но ощущение миновало, ушло, вернулся свет, правда, был он алым, каким бывает свет коснувшегося горизонта солнца, даже не коснувшегося, а уже наполовину спрятавшегося.
— Цел? — Старуха провела рукой по голове. — И хорошо.
Кот покрутил головой. Редкий туман, сквозь который просматривались стволы деревьев, окружал их. Нет, не деревья, скорее колонны, без сучьев, уходящие вверх и теряющиеся там, в тумане.
Старуха стояла не шевелясь.
— Пришла? — Голос, гулкий, глубокий, доносился откуда-то сверху.
Она поморщилась.
— Извини, я сейчас… Одичал, право…
Туман сгустился прямо рядом с ними, а когда рассеялся, на его месте оказалось кресло.
— Присаживайся, пока я…
Старуха села, вытащила кота, пристроила на коленях.
Опять туман, густой, тяжёлый. Ничего не видно, протяни лапу — потеряешь.
— Давно не практиковался, потому не обессудь.
Туман исчез разом, мгновенно. Исчезли и стволы-колонны. Теперь они находились в зале — самоцветные стены, окна-витражи, мраморные полы, а выход прикрывал водопад, падающий неведомо откуда неведомо куда.
— Плагиат, сознаюсь. Заимствование. Но собственные мои творения, увы, слишком экстравагантны, тебе не понравятся… — Голос теперь был старческий, высокий. Неудивительно — говорил тощий, костлявый старик, задрапированный в подобие тоги. — Ах да, — он взмахнул рукой, очередное облачко набежало на секунду и истаяло, оставив по себе стол и вазы с фруктами, — угощайся. Не подделка, ты ведь любишь, чтобы у всего была история, жизнь. «Весеннее небо и летнее солнце…» Фрукты настоящие, только с прилавка. Я честно оставил взамен червонец, из запасов. — Он показал рукой на ряд сундуков у стены. — Червонцы, правда, мои. С вот этим самым профилем. — Он повернул голову набок. — Но полновесные.
— Не суетись. — Старуха протянула руку, выбрала яблоко.
— Да это я так… Со сна, знаешь ли. Сон смерти замена, может, и неравноценная, так иной-то не дано. Вот и сплю, сплю, сплю… Лет двадцать, наверное, проспал. Какое двадцать, тридцать семь!
— Себя не проспи.
— Я ведь не красавица, ущерба не потерплю.
— Ну, а это, — старуха неопределённо махнула рукой, — всё это — чем не кокетство?
— Это? — Старик осмотрел зал, стол, потом себя. — По-моему, адекватное воплощение. Ты ведь тоже не Красной Шапочкой явилась. Да ещё с котом.
Она не ответила — жевала яблоко.
Костлявый походил взад-вперёд по залу, досадливо кряхтя, воздевая руки горе, затем остановился, упал в невесть откуда возникшее кресло.
— В конце концов, я никогда и не скрывал пристрастия к театру, к театральным эффектам. Если сегодня подобное признаётся дурным тоном — что ж, виноват, каким уродился, таким и… э… впрочем, не важно. По крайней мере во мне умер Щепкин!
— А живёт Милляр!
— Даже если и так — что ж плохого? И вообще, мы уже давно решили, что я глупый, легкомысленный, себялюбивый, слабовольный, тщеславный и ещё восемь томов прилагательных порицательного характера.
— Столько в русском языке и не наберётся.
— А на языках всех времён и народов?
— Уж больно ты обидчив,
— Я? Да я самое незлобивое явление на свете. Сижу здесь тихо-мирно, сплю, никаких щитомордников за хвосты не дёргаю.
— Ну, во-первых, не спишь. Не спишь, не отпирайся, я же чувствовала.
— Ты чувствовала мои грёзы. Проекции бессознательного.
— Во-вторых, щитомордники давным-давно поумирали естественной смертью, пора наплевать и забыть. И в-третьих, ты, кроме как за фруктами, наружу выглядываешь?
— Нет. К чему? Смотреть и только? Или вмешиваться? Ничего путного не получалось в прошлом, не получится и теперь. Мне и тут хорошо. Сам пью, сам гуляю…
— Ты можешь хотя бы минуту побыть серьёзным? Взрослым?
— Это ты мне говоришь? — В голосе старика было столько горечи, что кот насторожился.
Она не ответила.
— Я ждал столько лет, ждал, вдруг кто-нибудь придёт. Просто так, навестит. Готовился, часами репетировал умные разговоры, изобретал чудеса… Никто не может остаться молодым после ста лет одиночества: Ста веков…
За время этих слов всё вокруг успело поменяться многажды: их окружали сады и пустыни, звёзды и лава, замки и поляны…
Старуха продолжала молчать, но рука, гладившая кота, дрогнула. Едва-едва.
— Вы ведь ненавидите меня только потому, что я исполнил ваши желания. Исполнил до конца. Честно.
Зал, стол, витражи вернулись.
— Ты ведь пришла, чтобы опять просить. И потом проклясть за исполненное.
— Правда и не правда. Мы, я… я проклинаю себя, а не тебя. Но не за то, что сделано, а за то, чего не сделано. Но давай оставим прошлое прошлому. Я действительно пришла просить.
— И думаешь, что я…
— Не думаю. Надеюсь.
— Ты…
— Потому что других надежд больше не осталось. Выйди наружу. Прислушайся. И поймёшь, что личным обидам сейчас не время.
— Я понял это давно. Много лет назад. Как ты думаешь, почему я заключил себя здесь? Испугался ваших угроз?
— Если понял, то чего же ты ждёшь?
— Послушай, я не могу просто надеть латы, взять меч, дюжину запасных голов и пойти рубиться с собственным отражением…
— С чем, с чем?
— Дорогая, ты разве не поняла? То, что тебя напугало, — не просто вторжение чужих, даже не интрузия…
— Говори понятнее, пожалуйста.
— Это не проникновение параллельного мира, вернее, не изолированное проникновение. Люди слишком хорошо убивают себе подобных. Мир мёртвых перенаселён, и они теперь ищут новых пространств. Они идут к нам, сюда, идут, по пути захватывая иные миры. Бой невозможно выиграть, не имея доступа ко всему полю битвы.
