Василий Щепетнёв - Хроники Навь-Города
Он улёгся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.
* * *
…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскалённым малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подёргивало трауром.
Ночь.
Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.
Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.
— Уйди, наступлю. — Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял — нужно годить.
Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажжённой — света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.
Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с лёгким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.
На скатерть водружён был шар на подставке, накрытый плотной чёрной тканью.
— Подыши, подыши, — пробормотала старуха, убирая покрывало.
Шар, хрустальный, с голову ребёнка, замерцал в темноте.
— А теперь свеженького. — Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.
Коту всё это не нравилось. Он отошёл подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.
Хозяйка тем временем достала из торбы пучки трав и побросала один за другим в угасающий очаг. Дымок закурился и пополз понизу.
Кот фыркнул, мотнул головой, фыркнул вдругорядь. Запах и пугал, и манил. Бежать, остаться?
Любовь к хозяйке пересилила.
Старуха вернулась к столу, села на тяжёлый дубовый табурет, просунула голову под кружево паутины и заглянула в хрустальный шар.
Кот увидел, как загорелись её глаза, и выгнул спину, распушил хвост. Но подать голос — не смел.
Мерцание шара нарастало, из сердцевины всплыли тени. Беззвучные, юркие, они метались по поверхности и уплывали обратно в глубину, где исчезали — или превращались во что-то иное, более тяжёлое, более опасное, чем просто тени. Казалось, оттуда, из глубины, тянутся щупальца, лицо старухи всё ближе и ближе придвигалось к поверхности шара. Ещё немного — и она коснётся хрустальной сферы, но тут паутина затрещала и вспыхнула синим холодным пламенем.
— Ох! — Она откинулась, взмахнула рукой, освобождая голову. Сорванная паутина пала на земляной пол, где в считанные мгновения испепелилась, рассыпалась.
Теперь шар сиял, но свет был ровный, без теней, и старуха смотрела на него слепо, словно — сквозь.
— Котик, котенька, — наконец позвала она.
Кот подбежал, стараясь не ступить на мёртвый пепел, запрыгнул на колени.
То, что он почувствовал, ошеломило кота. Он помнил, как однажды старуха отбила его от стаи ярчуков, он помнил, как она расправилась с варнаками, набредшими на избушку, он многое помнил — и никогда, никогда старуха не выказывала ни малейшего испуга. Иногда — досаду, реже — злость, ещё реже — азарт. Но сейчас ему передалась дрожь, что била её сухое тело, и он слышал запах — страха.
— Оно… Оно уже близко, котенька, — сказала хозяйка. — Оно уже здесь. На Земле.
Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришёл рассвет, старуха начала собираться.
— Полезай!
Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.
Упрашивать старуха не стала — схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.
— Так и сиди. — Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заёрзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.
Утро только начиналось, звезда Чигирь ещё светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-рассветному, бойко и безрасчётно. Он пялился и пялился, готовый при первой опасности заорать, но лес был спокоен. Раза два мелькнула меж деревьев серая тень, но то был знакомец, шальной медведь. Однажды вразумлённый медведь стерёгся и хранил нейтралитет, чаще вооружённый, реже — дружественный, если случались поблизости чужие.
Всё кругом росло привольно, жадно. Такие места. Старуха ловко пробиралась сквозь диколесье, где звериною тропой, где и беспутно.
Шли долго; солнце успело подняться, иссушить росу, а затем, перебравшись через высшую точку, пошло и на вечер. Он всё-таки не выдержал, подремал вполглаза.
— Отдохнём, — сказала старуха. — Немножко.
Чувствовал кот — не устала она, просто не спешит кончить путь. Ничего, видно, хорошего на том конце нет.
Выпущенный на волю, он и не думал отходить далеко. Не нравилось ему здесь, совсем не нравилось. Покогтил пенёк, побродил чуть-чуть и вернулся, лёг на котомку.
Старуха не столь отдыхала, сколь выжидала. Дала ему половину сваренного вкрутую яйца, другую съела сама, вот и весь обед. Запила глотком воды из баклажки, потом налила немного на ладонь, протянула ему. Он полакал из шершавой ладошки, скорее из признательности, пить не очень-то хотелось.
— Оставить тебя, хвостатый, здесь? Мышей ловить умеешь. Кабы за летом зима не шла — оставила б. Ладно, вместе жили, вместе и… — Она вернула кота в котомку. Он воспринял несвободу даже с облегчением: не бросила.
Они вошли в еловый бор, тёмный, покойный. Ветви то и дело задевали и старуху, и кота, пахло сыростью.
Он терпел, прижимая уши к голове, стараясь стать меньше, незаметнее.
Стена предстала внезапно, вдруг. Высотой до половины ели, она перегородила путь. Старуха опустила котомку на землю, на толстую хвойную стлань. Кот ничего не знал про ледники, но чувство, что валун этот издалека, родилось само собой.
Ноздреватый камень местами оставался голым, но большая часть покрылась лишайником, серо-зелёные клочья которого делали валун неприметным, почти невидимым — до той поры, пока не подойдёшь близко, вплотную.
От валуна веяло холодом. Этого холода не боится мошка, а некоторые травы — трясница, мышатник, болиголов — даже богаче растут, зато у чуткого человека ли, зверя ли ещё за сто шагов леденеет нутро, стынет кровь, и потому обходят и человек, и зверь такое место стороной.
