Дэн Симмонс - Олимп
— Я ничего такого сегодня не пропустил? — интересуется Манмут.
Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.
— Ух ты, обалдеть, — отзывается моравек.
Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.
— Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, — продолжает Манмут.
— Вряд ли это из «Илиады», — соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.
— Воображаю, какое драматическое было зрелище, — не скрывает белой зависти европеец.
— Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.
— Филоктет? — Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. — Герой Софокла? — осведомляется он через мгновение.
— Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны.
— У Гомера я с ним, кажется, не встречался, — произносит Манмут. — И здесь вроде бы тоже.
Схолиаст качает головой.
— Еще по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.
— С какой стати? — В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.
— Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.
— Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?
Хокенберри изумленно хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»
— Этот парень вонял особенно сильно, — поясняет бывший служитель Музы. — У него была гнойная язва.
— Язва?
— Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.
— Но тот почему-то выжил? — уточняет моравек.
— Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу все это время.
Манмут опять наклоняет голову.
— Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.
— Ну да, лук перешел к нему по наследству, — кивает Хокенберри.
— Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев.
Мужчина пожимает плечами.
— Все провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и — хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.
— В трагедии Софокла, — произносит маленький европеец, — главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.
— Нет, насколько мне известно, — качает головой схолиаст. — Один Филоктет. Со своим луком.
— И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.
— Угу.
Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звездам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном — вместо теплого одеяла, очень удобно!
— Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? — спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. — По-моему, такая возможность была только у Париса.
— Тебе виднее, — отвечает схолиаст. — Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.
Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, — размышляет про себя Хокенберри. — Они у него вроде бы органические».
— Кое-кто из героев — Диомед, например, — до сих пор сохранили в крови нанокластеры, отвечающие за эту функцию, впрыснутые когда-то Афиной или другими богами, — говорит Манмут. — Но ты прав: перед поединком эти клетки обновили одному Парису.
— А Филоктета здесь не было десять лет, — произносит ученый. — Так что вряд ли олимпийцы потрудились накачать его наномемами. Кстати, при этом ведь получается ускорение, а не торможение, верно?
— Верно, — подтверждает его догадку моравек. — Время назвали «Медленным» по ошибке. Тому, кто туда попадает, кажется, будто все вокруг застыло в тягучем янтаре, тогда как на самом деле именно путешественник наделяется сверхбыстрой реакцией и движением.
— А почему же он не сгорает? — удивляется Хокенберри, который без труда мог бы проследить за поединком Аполлона и брата Гектора. И проследил бы, окажись он в нужное время на месте. Боги прямо-таки напичкали его кровь и кости наномемами для сходных целей, к тому же бывший схолиаст не раз наблюдал, как олимпийцы готовили угодных им ахейцев или троянцев для битвы. — Из-за трения там… о воздух или… — Тут он беспомощно запинается, исчерпав познания в данной области.
Однако Манмут кивает, как будто услышав что-то разумное.
— Ускоренное тело, конечно, должно загореться — прежде всего из-за внутреннего перегрева, но специальные нанокластеры заботятся и об этом тоже. Организм окружает особая защитная оболочка.
— Как у Ахилла?
— Да.
— А не мог ли Парис погибнуть из-за сбоя нанотехнологии? — осеняет вдруг ученого.
— Вряд ли. — Моравек выбирает камень поменьше и снова садится. — С другой стороны, зачем Филоктету проливать кровь Приамида? Разве у него был мотив?
Хокенберри разводит руками.
— В книгах, не имеющих отношения к «Илиаде» Гомера, Париса убивает именно сын Пеанта. Из лука. Отравленной стрелой. Все сходится с рассказом Эноны. Если не ошибаюсь, во второй песни вещий слепец упоминает пророчество, согласно которому Троя падет лишь после того, как сын Пеанта вступит в сражение.
