Клиффорд Саймак - Миры Клиффорда Саймака. Книга 7
— Нет, почему же, волнует. Меня, по крайней мере, волнует. Но работа важная. Разве непонятно, насколько важная? Большая честь, что тебе разрешили включиться в поиск. Разрешают не каждому. Есть требования, которым надо соответствовать, чтобы получить разрешение…
— Например, уметь наплевать на то, вернешься ли домой.
— Вовсе не это, — сказала Элейн, — а чувство самодостаточности, развитое настолько, чтобы человек сохранил себя, куда бы его ни занесло, в какой бы ситуации он ни очутился. Чтобы для поддержания личности ему не нужен был непременно отчий дом. Чтобы ему хватало для этого самого себя. Чтобы он не зависел рабски от какой-то определенной обстановки или родственных уз. Вам понятно, о чем я?
— Кажется, начинаю улавливать.
— Если мы составим карту туннелей, если установим, как туннели связаны друг с другом, их можно будет использовать осмысленно. А не просто нырять в них вслепую, как ныне.
— Но Плотояд воспользовался туннелями. И Шекспир. Вы утверждаете, что надо выбрать место назначения, даже если не имеешь понятия о том, что именно выбираешь…
— Нет-нет, можно пользоваться туннелями совсем без выбора. Можно, за исключением туннеля на этой планете, просто войти и махнуть — куда получится. При таком использовании туннели действуют и впрямь бессистемно. Хотя мы предполагаем, что, если назначение не задано, бессистемность не случайна, а как бы запрограммирована. Пользуясь туннелями таким образом, три путника подряд, — а может, и сто подряд — никогда не прибудут в одно и то же место. Мы склонны думать, что это сделано специально, чтоб отвадить непосвященных.
— А сами строители туннелей? Элейн покачала головой:
— Никому ничего не известно. Ни кто они были, ни откуда взялись, ни как эти туннели строились. Ни малейшего представления о принципах, лежащих в их основе. Кое-кто считает, что создатели туннелей до сих пор живут себе где-нибудь в Галактике и в той ее области используют свои туннели сами. А тут у нас лишь беспризорные участки туннельной сети, часть древней транспортной системы, которая больше не нужна. Как заброшенная дорога, по которой не ездят, потому что она ведет куда-то, куда уже нет желающих попасть, куда давным-давно нет смысла стремиться.
— А нет сведений о том, что за существа были эти строители?
— Есть, но мало. Понятно, что у них были руки. Руки как минимум с тремя пальцами или конечности с какими-то иными манипуляторами, соответствующими по меньшей мере трем пальцам. Их должно быть не меньше трех, чтоб управляться с контрольной панелью.
— И все? Больше ничего не известно?
— То тут, то там, — сказала Элейн, — мне попадались изображения. Рисунки, резьба по дереву, гравировка. В старых зданиях, на стенах, на керамике. Изображения разных форм жизни, но один вид, отличный от других, присутствует повсеместно.
— Погодите-ка, — попросил Хортон. Поднялся с поленницы и, сбегав в домик Шекспира, принес бутылку, найденную накануне. Передал бутылку Элейн и спросил: — Вы не о таких существах?
Она медленно повертела бутылку в руках и наконец указала пальцем.
— Вот оно. — Палец уперся в существо, стоящее внутри кухонной банки. — Только здесь оно изображено плохо. И под непривычным углом. На других изображениях можно увидеть тело подробнее, различить больше деталей. Например, эти штуки, торчащие у него из головы…
— Мне они напоминают антенны, какие древние земляне ставили для приема телевизионных сигналов, — сказал Хортон. — А может статься, это что-то вроде короны…
— Это антенны, — заверила Элейн. — Я совершенно уверена, это биологические антенны. Возможно, своеобразные органы чувств. Голова похожа на пузырь. И на всех изображениях, какие я видела, были головы-пузыри. Ни глаз, ни ушей, ни рта, ни носа. Может, эти органы существу просто не нужны. Может, антенны были способны принимать все необходимые ему чувственные сигналы. Тогда и головы могли оставаться просто-напросто пузырями, подставками для антенн. И еще хвост. Здесь не разберешь, но хвост у него пушистый. А остальная часть тела — не только здесь, но и на всех изображениях, какие мне попадались, — представлена всегда без всяких подробностей, так сказать, тело вообще. Конечно, нельзя ручаться, что они выглядели именно так. Вся картинка может оказаться символической и не более того.
— Художественный уровень низкий, — дополнил Хортон. — Грубый и примитивный. Вас не посещала мысль, что те, кто мог придумать туннели, должны были бы создать и лучшие изображения самих себя?
— Я тоже задумывалась об этом, — ответила Элейн. — Но можно допустить, что картинки рисовали и не они. Может, у них самих понятие об искусстве просто отсутствовало? Может, картинки созданы иным народом, более отсталым в своем развитии? И к тому же этот народ мог не зарисовывать прямые впечатления, а иллюстрировать мифы. Разве исключено, что мифы о строителях туннелей живут в значительной части Галактики и являются общими для многих народов, для разных вариантов расовой памяти, пронесенной сквозь века?
Глава 16
Пруд испускал ужасающую вонь, но по мере того как Хортон приближался к нему, вонь вроде бы уменьшалась. Первое слабое ее дуновение было много тошнотворнее, чем ощущение на самом берегу. А может, предположил Хортон, запах хуже всего как раз тогда, когда он рассеивается и слабеет? Может, здесь, где вонь должна бы лежать сплошняком, ее дурнотность подавляется и маскируется другими, невонючими, компенсирующими запахами?
Теперь он заметил, что пруд куда обширнее, чем показалось на первый взгляд сверху, от развалин. Поверхность стелилась ровненько, без морщинки. Береговая линия была совершенно чиста — ни кустик, ни тростинка, ни какая-либо сорная травка на нее даже не посягали. Да и как посягнешь на сплошной гранит, который лишь кое-где прикрыт мелкими ручейками песка, снесенного с холмов дождями? Очевидно, пруд заполнил какую-то чашу, выемку в скальных обнажениях. И поверхность тоже была чиста под стать берегу. Не плавало на ней ни мусора, ни пены, каких можно бы ждать в стоячей воде. Похоже, что в глубине пруда не могла существовать никакая растительность, а возможно, и вообще ничто живое. Но, несмотря на чистоту, пруд не был прозрачным. Казалось, он таит в себе некую темную хмарь. Он выглядел не синим и не зеленым, а почти черным.
Хортон замер на скальном берегу, сжимая в руке остатки мяса. В самом пруду и в принявшей его чаше сквозила какая-то невнятная угрюмость, граничащая с меланхолией, если не с испугом. Гнетущее местечко, сказал себе Хортон, хоть и не лишенное своеобразного обаяния. Здесь бы съежиться и думать думы, мрачные, болезненно романтические. Художнику, вероятно, место показалось бы достойным того, чтобы запечатлеть на полотне не просто горное озеро в крутых берегах, а и навеваемое им ощущение одиночества, отрешенности, разлуки с реальностью.
