Павел Корнев - Мир фантастики 2010. Зона высадки
Ну так что? Глаза упыря потемнели, выдавая внутреннее напряжение: волнение, замирание сердца, надежду, страх. Что-то жалкое было в его выжидательном взгляде. Униженное, даже покорное. Мольба. Раскаяние. Обещание. Просьба простить. — Да, сейчас навыдумываешь. Христианские чувства проснулись в нем. Интересно, сколько моих соотечественников умертвил именно этот? А теперь мелодраму разыгрывает. Но Георгий тут же припомнил собственные кровавые замыслы. Однако мы стоим друг друга. Страсти, что ль, носятся в нездоровом российском воздухе? Иногда трудно себя унять.
Но было в ментальном посыле пришельца и некое обещание. Касавшееся чего-то существенно важного. Ради чего стоило продолжать жить.
Почему бы ему просто не применить насилие? Привычно, удобно, способ себя оправдал. Или загипнотизировать, лишить способности к сопротивлению. Я всецело в его руках. Добровольное донорство увеличивает удовольствие? Делает кровь подобной бордо? Или боится, что не сможет остановиться, что и дальше пойдет по деревне кутить? Что не хватит духу себя убить, застрянет на земле неопределенно долго? Надо выманить у него пистолет.
Георгий кашлянул, прочищая горло, нащупал штоф. И покуда он пил, пришелец не спускал с него глаз, просветленных, розовеньких. Сменил позу, утвердился на четвереньках, пополз. Пустая кобура нелепо болталась на его шее. Как бы маузер у него не выстрелил, уж больно небрежен с ним. Георгий невольно дернулся, когда упырь лапой коснулся его руки. Прикосновенье было теплым, влажным. Голова пришельца оказалась чудовищно близко. К горлу подкатывала тошнота, и Георгий, хотя уже притерпелся к запаху, дышать старался реже.
С отвратительной решительностью упырь протянул свою лапу вновь. Длинные пальцы цепко охватили руку, а мягкий, словно резиновый, хоботок на одном из них зашарил в поисках вены, щекоча кожу. Другая лапа по-прежнему сжимала маузер.
Жало проникло в вену, в последний момент Георгий успел плеснуть на него самогоном. Годится для дезинфекции самогон или нет, однако отвращения у Георгия поубавилось. Он почувствовал легкую боль от укола, но признаков того, что из него извлекают кровь, не было. Только свечение в глазах кровопийцы приобрело синеватый оттенок — как у того вурдалака, отведавшего морфину, которого Георгий последним убил.
Спаиваем пришельцев собственной кровью. Не хватил бы лишку. Он уже минуту ее сосет. Минимум.
Георгий попробовал освободиться, но пальцы пришельца только плотней его руку стиснули. Он попытался свободной рукой их разогнуть, отодрать, но они вдруг стали стальными. Увлеченный занятием, упырь лапой, в которой был маузер, уперся Георгию в горло.
Кобура, съехавшая с впалого бока пришельца, била Георгия по колену. Для пустой деревяшки она казалась чересчур тяжела. Опустив подбородок, насколько позволяла хватка врага, выворачивая глаза, он все же смог углядеть, что из нее торчит задняя часть браунинга.
Видимо, вынув маузер, показавшийся ему более устрашающим оружием, упырь попытался сунуть на его место браунинг, однако рукоять пистолета не втиснулась в узкую деревянную кобуру, и большая ее часть осталась снаружи.
В глазах уже начинало темнеть — от недостатка воздуха, крови.
Сжав коленями кобуру, Георгий рванул из нее браунинг. Все же упырь вбил в нее пистолет плотно, и только третьим рывком его удалось выдернуть. И уже почти в полной тьме он ткнул стволом прямо пред собой и выстрелил.
Когда к Георгию возвратилось зрение, пришелец был еще жив. Стоял на четвереньках в двух шагах от него. Потом вдруг конечности его подломились, и он завалился набок, а потом навзничь. Маузер все еще был в его лапе, но он не делал попыток выстрелить, хотя, думается, сил нажать курок хватило бы. Глаза все еще голубели — значит, ни гнева, ни ярости он не испытывал. Но они гасли, а когда потухли совсем…
Предсмертный, а может, посмертный посыл пришельца оказался внезапен. Был он значительно ярче, чем предыдущий, и более визуального плана, нежели тот, застав Георгия, утомленного схваткой, врасплох. Сменой мест, положений, зрелищ отражались в его сознании, возникали, словно на блюдечке, все пространства и беды России — от Белого моря до Черного, и восточный предел, и Польша, и безнадежный западный фронт. И наиболее выпукло изо всех картин проявилась одна, оказавшись вдруг жизненно важной: город, госпиталь, сестра милосердия — косынка, халат, крест. Жесты, профиль, поворот головы… Черная — из-под косынки — прядь.
Стемнело. День совсем отошел, полномочия ночи сдав. Пришелец умер и перестал вонять. Близко, за дощатой стеной, фыркнул гнедой.
Георгий сидел всё на том же месте, где застигло его видение, даже позы не переменил, сосредоточившись, уйдя в себя, пытаясь извлечь из последней картинки побольше примет, признаков — всего, что может подсказать если не точное местоположение города, госпиталя, то хотя бы географическое направление, в котором искать. Судя по деталям второго плана — юг.
А может, эта картинка — трехлетней давности? Или совсем не соответствует действительности? Может, фальшивой монетой пришелец похмелье свое оплатил? Влез в мою голову. Обшарил ее. Проникся моей проблемой. И покатилось яблочко — да по блюдечку, перебирая виды и зрелища, пока не подсунуло то, чего я наиболее страстно желал.
Он встал. Справился с головокружением, вышел. Небо было черно, плавали звезды. Снисходительно месяц щурился, глядя на неважные земные хлопоты. Конь переступил копытами, давая знать о себе. Взобравшись в седло, Георгий почувствовал себя уверенней. Ночь июньская коротка, надо подальше убраться отсюда. Вместе, гнедой, будем хозяйку твою искать. Вот только где? Пришелец, подлец, мертв. А кроме него подсказать некому.
Выйдя к реке, он бросил поводья. Конь, предоставленный самому себе, повернул на юг.
Я ведь думал, гнедой, что навечно останусь здесь. Думал, некуда, незачем больше жить. Но тронули, подтолкнули — качусь. Словно яблоко по блюдечку. Наливное по серебряному.
* * *
— Кто таков? — спросил Засыпкин вошедшего.
— Так по поводу Пьяного Поля, — сказал вновь прибывший гость, присаживаясь. — Был сигнал.
— О-о… бе-пе… пе? — спросил Засыпкин ехидно.
— Особый отдел… по безвозмездной помощи… погорельцам, — хрипловато, с заминками подтвердил визитер. — Ну… фигурально. А на самом деле — того…
— Тоже Первач? — поинтересовался Засыпкин.
— Ну да, Первачев… Фамилия… — Посетитель замялся. И даже показалось Засыпкину, что слегка порозовел. — А если про это, то да. На вокзале баба уверяла: первач. Не бзди, говорит, первостатейный. Ну, я и конфисковал — путь-то неблизкий, вагоны битком, толкотня…
