Герта Мюллер - Из сборника рассказов "Низины"
Обзор книги Герта Мюллер - Из сборника рассказов "Низины"
Надгробная речь
А станции родственники бежали в клубах пара рядом с поездом. На каждом шагу совершали машущие движения высоко поднятые руки.
В поезде возле окна стоял молодой человек. Опущенная рама доставала ему до плеч. Лицо застыло. Перед грудью он держал букет белых растрепанных цветов.
Молодая женщина вынесла со станции унылого ребенка. У женщины был горб на спине.
Поезд шел на войну.
Я выключила телевизор.
Отец лежал в гробу посреди комнаты. На стенах висело столько фотографий, что стен не было видно.
На одной фотографии — отец вполовину ниже стула, за который держится.
Он стоит в платьице, на кривых ножках пухлые складки. У него лысая, грушевидной формы голова.
На другой фотографии отец — жених. Видна лишь половина его груди. Другая половина — букет белых растрепанных цветов в руках у матери. Их головы так близко друг от друга, что мочки ушей соприкасаются.
Еще на одной — отец стоит прямой, как свеча, перед каким-то забором. Под его высокими ботинками — снег. Снег такой белый, что отец будто стоит в пустоте. Рука поднята над головой в приветствии. На воротнике мундира — руны.
На фотографии рядом — у отца на плече мотыга, за спиной торчит к небу кукурузный стебель. На голове отца шляпа. Шляпа отбрасывает широкую тень и закрывает ему лицо.
На следующей фотографии отец сидит за рулем грузовика. В кузове коровы и быки. Каждую неделю отец возил скот на бойню в город. У отца узкое, с жесткими линиями лицо.
На всех фотографиях отец замер с прерванным жестом. На всех фотографиях отец словно не знает, как быть дальше. Но он всегда знал, как быть дальше. Оттого эти фотографии лживы. В комнате холодно от его лживых фотографий, от всех его лживых обличий. Я хочу встать со стула, но платье примерзло к дереву. Платье — черное и прозрачное. Стоит мне шевельнуться — оно шуршит. Но я встала и притронулась к лицу отца. Оно было холодным, холодней, чем разные предметы в комнате. А на улице — лето. Мухи на лету роняют личинки. Деревня протянулась вдоль широкой песчаной дороги. Дорога — коричневая и горячая. Слюда обжигает глаза.
Кладбище каменисто, на могилах большие камни. Поглядев под ноги, я увидела, что подошвы моей обуви направлены вверх. Я все время наступала на шнурки. Толстые и длинные, они лежат за задниками, концы их свились вместе.
Два пошатывающихся человечка снимают гроб с катафалка, затем опускают его на двух потертых веревках в могилу. Гроб раскачивается. Их руки и веревки всё удлиняются. Несмотря на сухую погоду, в могиле стоит вода.
— У твоего отца на совести много убитых, — сказал один из подвыпивших человечков.
Я ответила:
— Он был на войне. За двадцать пять убитых его наградили. У него много наград.
— На свекольном поле он изнасиловал женщину, — не умолкал человечек. — Вместе с еще четырьмя солдатами. Твой отец засунул ей свеклу между ногами. Когда мы уходили, у нее текла кровь. Она была русская. После мы много недель называли любое оружие свеклой.
— Стояла поздняя осень, — прибавил он, — свекольная ботва от холода почернела и свернулась.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Другой подвыпивший человечек продолжил:
— Уже в новом году мы отправились в одном немецком городке в оперу. Певица визжала, точно как та русская. Друг за другом мы вышли из зала. Твой отец оставался до конца. После он много недель именовал все песни свеклой и всех женщин — тоже.
Человечек пьет шнапс. В животе у него булькает.
— У меня в животе столько шнапса, сколько грунтовой воды в здешних могилах, — сказал человечек.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Возле белого креста из мрамора — кладбищенский оратор. Он подходит ко мне. Руки опущены в карманы, в петлице пиджака — бархатистая роза. Роза с кулак величиной. Оратор, приблизившись, вытащил руку из кармана. Пальцы у него стиснуты в кулак. Он пытается распрямить их и не может. От боли его взгляд становится тяжелым, он тихо плачет.
— С земляками на войне нельзя было никак поладить, — пояснил оратор. — Они не подчиняются приказам.
Потом он принес тяжелый камень на гроб.
Теперь возле меня встал толстяк — с головой, как шланг, но без лица.
— Твой отец спал с моей женой, многие годы, — сообщил толстяк, — угрожал мне, пьяный, и украл мои деньги.
Он садится на камень.
За ним является сморщенная высохшая баба. Она плюет мне под ноги и говорит: "Тьфу".
По другую сторону могилы собрались мертвецы. Я оглядываю себя и пугаюсь, потому что у меня видна грудь. Меня бьет озноб.
Их глаза направлены на меня. Глаза пустые. Лишь колючие зрачки из-под век. У мужчин — винтовки за плечами, женщины громыхают четками. Оратор теребит свою розу, обрывает кроваво-красный лепесток и ест.
Вот оратор кивнул мне. Знаю, что сейчас я должна произнести речь. Все взгляды обращены на меня.
В голову ничего не приходит. Глаза через горло лезут мне на лоб. Я подношу руку ко рту и прокусываю себе пальцы. С тыльной стороны кисти заметны следы зубов. Зубам горячо. Кровь с углов рта стекает мне на плечи.
Ветер отрывает рукав моего платья. Раздуваясь, рукав чернеет в воздухе.
Один из тех прислоняет свою палку к камню. Он прицеливается из винтовки и сбивает рукав. Рукав полон крови, когда опускается передо мной. Собрание мертвецов взрывается аплодисментами.
Рука у меня голая. Я чувствую, как она на воздухе каменеет.
Оратор подал знак. Аплодисменты смолкают.
— Мы гордимся нашим сообществом. Сноровка нас уберегла от гибели. И мы не позволим нас поносить, — заявляет он. — Не допустим клеветы и инсинуаций. Именем нашей немецкой общины ты приговариваешься к смерти.
Все направляют на меня винтовки. В моей голове — оглушительный грохот.
Я падаю, но не достигаю земли. И остаюсь в воздухе, лежа наискось над их головами. Тихо толкаю дверь.
Моя мать все убрала из комнат.
В комнате, где находился гроб с мертвецом, стоит теперь длинный стол. Это стол со скотобойни. На нем пустая белая тарелка и ваза, в ней — растрепанные белые цветы.
Мать одета в черное прозрачное платье. В руке большой нож. Она подходит к зеркалу и отрезает этим ножом свою толстую седую косу. На обеих руках она несет ее к столу, кладет одним концом в тарелку и говорит:
— Отныне я буду всю жизнь ходить в черном.
Конец косы мать поджигает. Коса протянулась через стол и горит, как бикфордов шнур. Огонь лижет ее и пожирает.
— В России они меня остригли, — жалуется она. — По их словам, это было самое легкое наказание. Я шаталась от голода. По ночам забиралась на свекольное поле. У сторожа имелось ружье. Он бы меня убил, если б заметил. Но по полю ни шороха. Стояла поздняя осень, свекольная ботва от холода почернела и свернулась.
Матери я уже не вижу. Коса еще горит. Комната наполнена дымом.
— Они тебя убили, — говорит моя мать.
Мы больше друг друга не видим, так дымно в комнате. Я слышу вблизи ее шаги. На ощупь протягиваю к ней руки.
Вдруг ее костлявая рука зарывается мне в волосы. Она трясет мою голову. Я кричу.
Открываю глаза. Комната кружится. Я лежу, замкнутая в шаре из белых растрепанных цветов.
После возникает ощущение, что бетонная коробка дома опрокидывается и содержимое вываливается прямо на землю.
Звонит будильник. Субботнее утро, полшестого.
Мужчина со спичечным коробком
Каждый вечер деревня сгорает. Сначала выгорают облака.
Каждое лето прихватывает с собой чей-нибудь сарай. И всегда в воскресенье; пока люди танцуют и играют в карты, сараи догорают. Сперва наползают сумерки, выгибаясь, как толстая кишка, вдоль улиц. Потом в самом низу, под соломой и сухим быльем, начинает тлеть. Но известно это лишь одному, мужчине со спичечным коробком, что несет свою ненависть за кукурузные поля, за картофельную ботву. Там, на огороде, он, щуплым подростком, таскал мешки и мотыжил свеклу. Там, в доме, он спал в хлеву. Там называла его батраком ровесница с гладкими белокурыми косами, она зимою ела апельсины и брызгала ему в лицо соком пахучей корки. Теперь он идет через кукурузу, шелестящую у него за спиной, и сам верит, будто он — ветер.
Тот толстяк на улице все еще провожает его своими маленькими жесткими глазками и садится за другой столик в буфете, но через плечо то и дело заглядывает ему в лицо.
Теперь пламя бьется во все стороны, оно выгибается, развевая свои горячие алые юбки, и вздымается ввысь к черепице на крыше. Уже и на деревенском небе проблескивает жар.
"Огонь", — кричит один, потом двое, потом все выкрикивают то же слово, и деревню на холме шатает. Отовсюду несутся люди с ведрами.
С празднований прибывает пожарная команда с красным насосом на колесах, он размахивает среди деревьев вытянутой сипящей рукой. Раскаленная громадина сарая трещит, а вокруг все сверкает и струится. Потом, разламываясь, рушатся с грохотом стропила. Цистерна нагрелась, а лица становятся красными и черными и отекают от страха.
