Владимир Покровский - Георгес или Одевятнадцативековивание
- Там книжный рынок. Стыдно не знать такие вещи, Володя. Там Миша свои книги доставал, я знаю, у кого. Идемте.
- Какой еще книжный рынок, вы что? Какие сейчас могут быть книжные рынки, когда все у метро можно купить?
- О, боже мой! Ну, увидите. Пойдемте скорей!
У меня не было никакой охоты разузнавать, откуда Миша достал моего Георгеса. Я вообще по натуре не детектив. Как там? Многая знания - многая печаль, так, что ли? К тому же я запланировал себе массу дел, среди которых одно, связанное с Тамарочкой, представлялось мне более интересным, чем букинистические изыскания в стране, переполненной книжным ломом. Да и устал я от этого.
- Но у меня масса дел!
- Потом, потом!
Это был удивительно странный день - если бы я не знал, что точно не сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал "одевятнадцативековиванием". У вас, наверное, имеются свои собственные, не менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что означает.
Этот день, начавшийся с визита к Мише Кибальчичу, а точнее, с того момента, когда мы выбежали из его дома, день, переполненный впечатлениями самыми ошеломляющими, я до сих пор вспоминаю с некоторым стыдом - сам не знаю отчего. Все было настолько нелогичным, а нелогичность была настолько пошлой, что разум просто отказывался воспринимать воспоминания как реальность.
Одновременно мне кажется (и я знаю, многие из вас испытали то же самое чувство), что все, тогда происшедшее, все, мной увиденное тогда скреплено неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до сих пор толком не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой мне не терпится поделиться, но я пришел вот к какой гипотезе. Она, может, слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету.
Мне пришло как-то в голову, что жизнь человека - штука очень концептуальная, то есть имеющая, подобно литературному произведению, завязку, развитие, кульминацию и развязку. Жизнь каждого человека имеет сюжет, смысл, который укладывается в нескольких словах. На самом-то деле этих смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку в нужном месте и, таким образом, словно Роден, отсекает все смыслы, кроме одного главного. И все зависит от того, когда человек умрет - только последняя точка может показать другим, какая на самом деле была суть и какие были основные законы той или другой уже закончившейся жизни. Бывает, правда, и так, что сюжет давно закончен, а человек еще долго не умирает. Как Дантес, убивший Пушкина и лет, по-моему, до девяноста коптивший небо. И смысл его жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то поэта, и все остальные забыли, и смысл его жизни, главный сюжет его жизни оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который шмальнул по невольнику чести, умер - там же причем, у той же самой Черной речки и в то же самое время.
Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это, стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.
Только умирая, человек может ухватить суть прожитого, если она у него есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то не факт, что находит.
Вот этот самый смысл - в смысле последний смысл - и скреплял, я думаю, мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню - я, ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения. Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют увиденному.
Вот мы бежим по двухэтажной улице, за домами - маленькое, совершенно деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты.
Навстречу нам идет человек в цилиндре и с тросточкой. Глаза дикие, изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа "груша". За рулем - вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.
Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни кресты. Я говорю Влад Янычу:
- Смотрите. Блуждающий погост.
Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и сердито фыркает:
- Бред!
И я с ним совершенно согласен.
Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под названием "Бистро "И недорого"". Там была очередь из людей во фраках - я подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
Я скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник, судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом) немедленно отреагирует категорическим тоном:
- Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.
И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта.
Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он нервничает и все время сплевывает.
К телефону подходит И. В.
- Здрасьте!
- Здрасьте.
- Веру позовите, пожалуйста.
- А Вера умерла, - сообщает мамаша.
Я досадливо сплевываю.
- У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора.
- Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.
Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
- Вы что, правда, что ли?
- Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете.
