Владимир Фильчаков - Театральный мальмстрем
Набраться наглости и постучать? Эта мысль приходит мне в голову при виде двери, ведущей в ее гримерную. У меня даже рука поднимается в порыве, но потом опускается бессильно. Не смогу ведь. Да и пивом от меня разит за версту. Нет, надо уйти от этой магнетической двери, уйти подальше и не появляться в этом коридоре… И я пытаюсь уйти, как вдруг дверь в ее гример-ную распахивается и на пороге появляется она, в каком-то неописуемо воздушном платье, сотканом из солнечных бликов.
— Вы здесь? — говорит она своим волшебным голосом. — А я вас жду. Заходите, пожалуйста.
Я словно пристыл к полу — не могу сделать шаг.
— Ну что же вы? Входите же!
С трудом переступаю парализованными ногами, прохожу мимо нее, стараясь не дышать. Останавливаюсь посередине комнаты, увешанной старыми афишами, жду, что будет дальше. А она подходит ко мне вплотную, запрокидывает голову, мои руки сами собой заключают ее в объятия, и мы начинаем целоваться… О, какое это блаженство, целовать любимую женщину! Тот, кто этого не испытывал, тот и не жил! Она такая мягкая и податливая в моих руках… Краем глаза вижу нас, отраженных в трельяже, слитых воедино… Мы вместе! От этого можно сойти с ума. Отрываюсь от этих сладких губ, самых лучших в мире губ, таких нежных и ласковых, целую ее шею, платье подается под губами, сползает, открывая плечи… Она что-то шепчет, что-то страстное… Ооо! Боже мой, я ведь ее сейчас совсем раздену, это не платье, это только видимость…
— Мишенька, Мишенька, милый мой… — шепчет Инна, и я вдруг каменею и покрываюсь холодным потом. Мишенька?!
— Инна Андреевна! Инна Андреевна, проснитесь! Проснитесь, Инна Андреевна! — я почти кричу, в отчаянии тряся ее за плечи, она отшатывается, глаза ее полны ужаса.
— Что? Что? Что? — повторяет она, не в силах остановиться.
— Проснитесь, Инна Андреевна! — кричу я ей в лицо. — Это не пьеса, пьеса закончилась, вы в реальной жизни!
— Что вы такое говорите, Миша?
— Я не Миша, Инна Андреевна! Я не Миша! Меня зовут Николай! Николай! Поймите же вы, в самом деле!
— Николай, — произносит она отрешенно и я еще больше холодею, потому что слышу в ее голосе неподдельное разочарование. — Николай. Да. Я поняла. Оставьте меня.
— Инна Андреевна, дорогая…
— Оставьте, прошу вас! — у нее на глазах слезы. — Уйдите же! И… и… отпустите меня, мне больно.
Тут только я замечаю, что держу ее за плечи мертвой хваткой, разжимаю пальцы. Она отворачивается, тихо говорит:
— Простите меня, Коленька.
— Ну что вы, Инна Андреевна…
— Идите же!
— Инна Андреевна, умоляю вас, сожгите вы эту пьесу от греха!
— Да, да, обязательно. Да идите же!
Я выхожу за дверь, причем замечаю любопытные глаза Наташи, которая как раз проходит мимо. Ну вот. Теперь весь театр узнает, что я вышел из гример-ной Инны Андреевны в виде совершенно никаком. Это плохо. Мне-то все равно, а вот Инне Андреевне…
Оглушенный, иду куда глаза глядят. На кого-то натыкаюсь, здороваюсь, пытаюсь отвечать впопад, худо-бедно мне это удается, выскакиваю из театра и бреду по улицам, подставляя ветру пылающее лицо и пытаясь осмыслить происшедшее. Вот так-так! Значит она любит этого Мишеньку, черт бы его побрал совсем. Вот это удар. Всем ударам удар. Мишенька. Ха! Мишенька. А я — Ко-ленька. Тоже мило, тоже хорошо, но… Не то. Совсем не то. Чертовщина какая-то! Собрать все экземпляры проклятой пьесы и спалить! Но как же! Соберешь ее теперь… Там она меня любит, а здесь? А здесь я для нее ноль без палочки, мне можно запустить руку в волосы, ласкать как котенка или собаку, почесывать за ухом и приручать. И я млею как дурак, от ее прикосновений, от ее близкого дыхания, от того, что вижу ее, а она… Да она же ни в чем не виновата! Быть может ей так же трудно открыть тебе свое чувство, как и тебе свое. А там, в пьесе, все происходит вроде бы как по сюжету, там можно свободно плыть по течению и любить Мишеньку, поскольку автор так написал… Может быть так и есть? Это успокаивает немного, но потом бес снова начинает нашептывать на ухо всякую чушь, заводит меня в обратном направлении, и я опять распаляюсь от обиды и воспаленного самолюбия отвергнутого любовника.
Вот оно, страдание, вот оно, то чувство, без которого не бывает любви. Я страдаю и мучаюсь от ревности к самому себе, терзаю свою душу… И тут в голову приходит такая ужасная мысль, что я останавливаюсь, словно стукаясь о стену, и стою, тупо глядя перед собой, ужасаясь и дрожа. Нет. Нет! Нет!!! Об этом даже и думать нельзя! Это ужасно, это страшно! Это… Мне приходит мысль убить Мишеньку! Забраться на крышу и выполнить его (и мое тоже!) желание прыгнуть вниз. Господи, зачем ты внушил мне эту мысль? Ведь не может же быть так, чтобы тебе эта мысль была угодна! Господи, какое тебе дело до театральных пьес и их героев? Какое тебе дело до презренных лицедеев, играющих роли в этих пьесах?
Я стою, оглушенный и потерянный, постепенно приходя в себя. Зачем ты впутываешь в это дело Господа? Он тут совершенно ни при чем. В твою, в твою голову пришла мысль, ты и отвечай. Вот нечего больше делать Господу, как сидеть и внушать всякие мысли третьеразрядному актеришке! Ты родил эту мысль, это в твоей голове произошли таинственные химические реакции, следствием которых и стала эта ужасная мысль. Убить Мишеньку! Это ж надо! Вершитель судеб нашелся! Тварь дрожащая или право имею? Раскольников недоделанный!
Я встряхиваю головой, чувствую, что она пухнет от всего происшедшего и начинает болеть. Головной боли мне только не хватало! Все что угодно стерплю, кроме головной боли. Ну, разве что еще зубной. Терпеть не могу, когда болит голова! Назад. Надо идти назад, и, пока боль не расколола голову пополам, попросить таблетку у Агнессы Павловны, у нее всегда есть с собой анальгин или пятисложка. Я оглядываюсь и с трудом соображаю, куда это меня занесло. Я шел наугад, совершенно не отмечая в сознании пройденный путь. Да, здесь где-то есть аптека, можно зайти и купить таблеток, но в кошельке всего несколько мелких монеток, в общей сложности на рубль, а анальгин уж наверное стоит дороже. Мимо, мимо, в театр, к Агнессе Павловне, лечить голову!
Агнесса Павловна тут же ставит всех с ног на голову, и вот уже кто-то бежит намочить полотенце холодной водой, кто-то бежит за водой кипяченой — запить таблетку, меня укладывают на кушетку в одной из многочисленных театральных комнатушек, обвязывают голову мокрым полотенцем, дают таблетку, поддерживают голову, словом хлопочут как могут. Вот за что я и люблю наших женщин — умереть не дадут, хоть бы и с похмелья. Агнесса Павловна распоряжается, и в глазах такая материнская любовь. Я нахожу ее руку, с благодарностью пожимаю.
