Владимир Фильчаков - Театральный мальмстрем
— Там, в сумке… — начинает Наташа, но я перебиваю:
— Гороховый суп и свиная грудинка!
— Провидец, — смеется Наташа. — Ты не угадал ровно на сто процентов! Там рассольник и поджарка.
— Вот как? — я тоже смеюсь, а сам в полном недоумении — раньше я всегда угадывал по запаху, даже не по запаху, а так, не понять как. Промахнулся, надо же! Ну что ж, не очень-то и хотелось.
— Ну ладно, я пойду, — Наташа встает, идет на кухню, выгружает посуду, забирает старую, на этот раз вымытую — не такой уж я и неряха, как могло показаться. — Пока.
— Пока, — я запираю за ней дверь, мою руки в ванной, иду на кухню. Бог мой, как хорошо, что у меня есть жена… Бывшая жена. Что бы я ел, не будь у меня бывшей жены? А впрочем, не будь ее, может я относился бы к себе с большим вниманием. Я вздыхаю, открываю кастрюльку. И никакой там не рассольник, а гороховый суп! А в тарелке что? Поджарка… Значит, если я и сошел с ума, то ровно наполовину, значит у меня еще есть шанс.
Я уплетаю суп и поджарку, добрею к себе, потому как больше мне не к кому добреть, живу я один, у меня даже кошки нет. Завести кошку, что ли? Только кто же ее будет кормить? Опять Наташа? Нет, не годится.
Включаю телевизор, там идет какой-то детектив с участием Эркюля Пуаро. Пуаро играет Питер Устинов, играет великолепно, даже забываешь, что читая книжку, представлял сыщика совсем не таким. Вот как надо играть, — говорю я себе. Тебе так никогда не сыграть. Впрочем — отчего же никогда? Будь у меня роль Пуаро… Вздор, у меня не может быть роли Пуаро, уж кто-кто, а я на него совсем не похож — я худой и длинный, и голова у меня на яйцо никак не похожа. У Устинова тоже не похожа, конечно, но это значения не имеет, а вот мой рост — дядя, достань воробушка! — для роли Пуаро не подходит. Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
Фильм заканчивается, я выключаю телевизор, взгляд падает на стул, на котором все также лежит та самая пьеса и я вздрагиваю. Ведь я ее читал во второй раз! Все, что случилось со мной сегодня, случилось по сюжету пьесы… Что происходит? Я со страхом смотрю на брошюру, мне не хочется к ней притрагиваться, мне кажется, она обожжет меня…
На следующий день, войдя в здание театра, первым делом замечаю Инну Андреевну. Мне кажется, она ждет меня, потому что она бросается мне навстречу, лицо у нее взволнованное и прекрасное.
— Коленька, мне необходимо с вами поговорить.
Она берет меня за руку, рука ее холодна и дрожит, ведет к себе в гри-мерную, усаживает на стул, взволнованно ломает руки, смотрит с отчаянием.
— Да что же случилось, Инна Андреевна?
— Коленька, я начала читать пьесу!
— Вы?! Пьесу? Боже мой, зачем же?
— Как же зачем? Как же зачем? — Инна Андреевна наконец усаживается напротив меня на вращающийся стул. — Ведь ее надо было прочитать! Вот я и начала.
— И что же? — в горле у меня сухо как в пустыне.
— И что же? — повторяет она и смотрит на меня безумными серо-голубыми глазами. — Вы еще спрашиваете! Я… Вы… Мы… — она беспомощно умолкает, смотрит на меня с ужасом.
Я понимаю, ЧТО она пережила, это взводит меня как тетиву в арбалете, я весь напрягаюсь.
— Инна Андреевна, что же вы так переполошились? Ведь это же только пьеса.
— Пьеса… — повторяет она и мне кажется, что в ее взгляде мелькает разочарование. — Да, вы правы, пожалуй. Это только пьеса.
Господи, зачем, ну зачем я это сказал?! Но сказанного уже не вернуть… Вот черт! Исправляй! Говори что-нибудь! Ну же! Ну! Но язык не повинуется мне, в присутствии Инны Андреевны я всегда терялся, а теперь и подавно.
— Простите, Коленька, — говорит она сухо. — Я сама не знаю, что со мной произошло. Мне казалось, что… — она умолкает, словно ждет чего-то. Ну же! Ну!
— Инна Андреевна, — я с трудом шевелю непослушными губами, — Инна Андреевна… — Что происходит со мной дальше, я не понимаю, но каким-то непонятным образом я оказываюсь перед ней на коленях, целую ее руку, бормочу что-то бессвязное. А она вдруг запускает пальца мне в волосы, теребит их и я теряю контроль над собой.
— Инна, Инна, я люблю тебя, — бормочу я в ее руку, надеясь, что она не услышит, не разберет мой лепет, но она слышит, потому что вздрагивает и убирает руку.
Я вскакиваю в полном замешательстве.
— Нет-нет! Инна Андреевна! Вам показалось! Я этого не говорил! Что вы, как можно!
Пятясь, я подбираюсь к двери, нашариваю ручку, а вижу только ее широко распахнутые глаза, глаза, в которых так хорошо и сладко сгинуть навсегда…
Вылетаю из гримерной, хватаю ртом воздух, несусь куда-то, не разбирая дороги. Прихожу в себя где-то на лестнице, недалеко от склада, иду туда, долго не могу отпереть дверь, наконец пробираюсь внутрь…
Да, видимо я совсем несовременен. Чего, собственно, я боюсь? Почему я не могу открыть ей свое чувство? Потому что сам еще в нем не уверен? Ерунда! Разве можно быть неуверенным, если ее присутствие ТАК на меня действует? Подумаешь, действует, просто она обладает сильным женским магнетизмом, в ее присутствии любой мужчина теряется, даже Алексей Прокопьевич, старый женский сердцеед, которого никак не заподозришь в застенчивости.
Я закрываю глаза и вижу перед собой ее. Боже, как же она прекрасна! Она идеальна! У нее чудный бархатный голос семнадцатилетней девочки, естественные светлые вьющиеся волосы, лучистые глаза. Она почти не пользуется косметикой, в отличие от наших записных красавиц Зои и Наташи, которые накладывают на лицо тонны грима, даром что моложе Инны в два раза, если не больше. Да, приятель, похоже что ты ее любишь. Но, полноте, любовь ли это? Может быть это просто страсть? Ну ты сказал! Любовь и страсть — разве можно их разделять? Что за любовь без страсти, и что за страсть без любви?
Краем сознания улавливаю движение, кто-то пробирается сквозь завалы старых декораций, чертыхается. Это Лешка. В руках у него пакет, который позвякивет пивом.
— Здорово, — говорит Лешка, подозрительно оглядывая меня. — Ты что, заболел? На тебе лица нет.
— Да, пожалуй, заболел, — отвечаю я, пытаясь задержать ускользающий образ любимой.
— Тогда надо выпить! — убежденно заявляет Лешка. — От твоей болезни лекарство одно — алкоголь.
— Ну вот еще! Что ты знаешь о моей болезни?
— Брось, старик, — морщится Лешка. — Это видно невооруженным глазом. И потом, я ведь читал пьесу.
— Ну и что?! Какое отношение имеет эта чертова пьеса к моей жизни?
— Эх, старик, ты не хуже меня знаешь, какое.
— А я вчера второй раз начал читать, — пытаюсь перевести разговор на менее щекотливую тему. — После того как тебе позвонил.
— Ну?!
— Да. И теперь не знаю где я — в пьесе или в жизни.
