Владимир Фильчаков - Театральный мальмстрем
Агнесса Павловна тут же ставит всех с ног на голову, и вот уже кто-то бежит намочить полотенце холодной водой, кто-то бежит за водой кипяченой — запить таблетку, меня укладывают на кушетку в одной из многочисленных театральных комнатушек, обвязывают голову мокрым полотенцем, дают таблетку, поддерживают голову, словом хлопочут как могут. Вот за что я и люблю наших женщин — умереть не дадут, хоть бы и с похмелья. Агнесса Павловна распоряжается, и в глазах такая материнская любовь. Я нахожу ее руку, с благодарностью пожимаю.
— Спасибо вам огромное, дорогая Агнесса Павловна, — говорю с чувством.
— Ну что вы, голубчик, какие благодарности. Не стоит.
Она отворачивается.
— Зоенька, вы приглядите за Николашей, пусть он отдохнет.
— Конечно, Агнесса Павловна, — радостно отзывается Зоенька.
Еще бы ей не радоваться, сейчас меня оставят наедине с ней и она начнет приставать ко мне с разговорами. И нас оставляют наедине, и Зоенька по праву остается меня опекать, хотя опекать меня — совершенно излишне, но Агнесса Павловна велели, ослушаться — не моги.
— Коля! — говорит Зоя свистящим шепотом. — Я читала пьесу.
— Ммм? — мычу я. Глаза у меня страдальчески закрыты.
— Да! — выдыхает Зоя. — Я прочитала две сцены. Нет, даже три.
— Ммм?
— Да, только я не понимаю, из-за чего такой сыр-бор разгорелся.
— Ммм?
— Пьеса как пьеса, ничего интересного.
— Вы играли в ней?
— Коля, как я могла в ней играть, когда она еще не утверждена к постановке?!
Я открываю глаза, с интересом смотрю на Зою. У нее немного разочарованное лицо. Красивая девушка, и фигура отличная, и ноги, и все остальное. Просто даже очень красивая девушка, и макияж у нее наложен правильно, зря я говорил, что она кладет его тоннами, неправда это, вовсе не тоннами, словом, всем хорошая девушка, но в пьесе она не играла…
— Коля, я не понимаю, что все так носятся с этой пьесой? Что в ней такого?
— Зоя, да я тоже не понимаю, — вру я. — Помните как у Твена: "они раздули этот банальный случай, а простаки подхватили их крик"?
Зоя не помнит, как там у Твена, она вряд ли знает, кто такой Твен вообще.
— Да вы не огорчайтесь, Зоя, — говорю я как можно мягче.
— Опять ты на "вы"… — вот теперь Зоя огорчена. Ей хочется, чтобы я был с ней на "ты".
— Не огорчайся, Зоя, — говорю я, вспоминаю, как мы однажды пили с ней на брудершафт ("чтобы перейти на ты и стать ближе друг к другу"), и как после этого я поцеловал ее во влажные холодные губы. Зоя проявляет ко мне повышенное внимание, и вовсе не потому, что я для нее — объект для брачных уз, она еще достаточно молода и у нее еще не все потеряно в плане поимки богатого жениха… Впрочем, я не знаю. Может быть и поэтому… Чужая душа — потемки, а женская душа — полный мрак.
— Да нет, просто как-то обидно, — задумчиво говорит Зоя, разглядывая какую-то точку на моем лице. — Все крутятся вокруг этой пьесы, делают многозначительные лица, понимают друг друга, перешептываются, а я — как дура!
У нее на глаза навертываются слезы.
— Ну что ты, Зоя, что ты, — я накрываю ее ладонь своей. — Вздор какой.
— И ничего не вздор! Наверное я не театральное существо, вот. Не из этого мира.
— А из какого же?
— Не из этого. Из мира денег и прагматизма.
Я приподнимаюсь на локте.
— Вот как?
— Да, — она достает платочек, промокает глаза. — Наверное мне не следовало идти в театральное. Сидела бы сейчас в какой-нибудь фирме…
— Ну что ты говоришь, Зоя, ты прекрасная актриса.
— Правда? — слезы у нее мгновенно высыхают, она шмыгает носом и ждет продолжения.
— Конечно правда, — подтверждаю я. — Как вы играли в "Бесприданнице", тогда вас сама Агнесса Павловна похвалила. Помните?
Зоя радостно кивает. Она, конечно же, помнит это. Я не кривлю душой, Зоя и впрямь неплохая актриса. Ну что поделаешь, если эта новая дьявольская пьеса ее не захватила и не увлекла? Так бывает, и нечего огорчаться.
— Спасибо, Коля.
— Ну что ты, не стоит. Знаешь, я вот поговорил с тобой и мне стало легче, — говорю я, и это снова правда — головная боль почти прошла.
— Мне тоже стало легче, — улыбается Зоя, потом наклоняется и целует меня в плохо выбритую щеку. — Спасибо тебе, Коля, ты замечательный парень.
"Не все так считают", — вспоминая бывшую жену, думаю я.
— Коля! — говорит Зоя с придыханием. — Наташка видела тебя выходящим от Инны…
"Вот, — думаю я с тоской. — Вот и началось самое главное."
— Пустяки, — говорю как можно равнодушнее. — Она попросила открутить какую-то крышку, на какой-то баночке, ее заело. Я открутил. Вот и все.
— Слухи пойдут, — Зоя немного разочарована, словно ожидала, что я расскажу ей всю правду.
— Да, жалко, — отвечаю я. — Было бы хоть за что, а то так, по пустякам. Ладно, знаешь, у меня голова совсем прошла. Я пойду. Спасибо тебе за участие.
— Ну что ты, не за что.
Голова у меня и правда прошла. Как говорит в таких случаях Лешка, голова прошла, можно и по пиву. Но Лешки где-то нет и никто его не видел. Зато мне попадаются Викентьич с Сашкой. Несмотря на мои отнекивания и заверения в полном отсутствии денег, меня увлекают под лестницу и вручают бутылку пива. Сидим, пьем пиво, лениво перекидываемся фразами.
— Ну что, Коля, — спрашивает Викентьич, — как там ваша пьеса?
— Пьеса живет, действует и дает экономический эффект, — острю я. Сашка хмыкает в бутылку, Викентьич улыбается, показывая отсутствующий зуб.
— Это хорошо, — говорит он. — А то боялись все — как бы кто еще не преставился.
— Викентьич, а ты не читал? — интересуется Сашка.
— Нет. Успею еще. Не люблю я это дело.
— Какое? — спрашиваем хором мы с Сашкой.
— А вот это — пьесы читать. Потом смотришь ее на сцене и думаешь — мама родная и то ее не узнает. На бумаге — одно, на сцене — совсем другое. Бедные авторы, мне их всегда жалко. Даже Чехова жалко, Гоголя.
— Это почему?
— А потому. Ты вникай, как сейчас пьесы эти ставят. Вот скажем, "Ревизор". Хлестаков в широченных штанах с накладными карманами, кроссовках "Найк" и ветровке "Адидас". Каково? Или Гамлет в свитере. Ну не может Гамлет петь свой знаменитый монолог под гитару. Я, конечно, мужик уже старый, прямо скажем, консервативный, может поэтому меня и коробит от таких постановок.
— Меня тоже коробит, — поддерживаю я его.
— А мне по барабану, — равнодушно говорит Сашка. — Я эти пьесы и не смотрю вовсе.
— Да я тоже не смотрю, — соглашается Викентьич. Он медленно достает пачку "Примы", обстоятельно разминает сигарету, со вкусом прикуривает, со вкусом выпускает дым. Мы с Сашкой, некурящие, завороженно смотрим за этим незамысловатым ритуалом. — Где их смотреть-то?
