Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Я останавливаю Караша.

— Так все должно закончиться? Вот так? Вечной погоней за саспыгой?

Те, в кого я не верю, молчат. Карашу надоедает стоять, он делает шаг вперед и принимается щипать побеги мышиного горошка. Мохнатые уши расслабленно развешены в стороны, как у осла. Караш хрустит, фыркает, а потом вдруг растягивается, далеко отставив задние ноги, и пускает мощную, исходящую паром струю мочи. Он не успевает излиться и подобраться — Суйла подходит поближе и тоже принимается пи`сать. Вид у него крайне сосредоточенный и слегка самодовольный.

— Ни совести у вас, ни чувства момента, — упрекаю я, и Караш в ответ длинно, удовлетворенно вздыхает.

…На тропу мы выходим минут через десять. Я не уверена, что это правильная тропа, не уверена, что не потеряла направление в тумане и спускаюсь куда надо, но выбора у меня нет — можно только пойти и узнать. Никаких особых примет здесь нет; если на тропе и были конские следы, то их основательно замыло, и теперь я вижу только отпечатки маленьких раздвоенных копыт — молодая косуля — да синусоиду, обрамленную звездочками, — а это ящерица. Из-под копыт взлетает куропатка, и я резко торможу: больше мой конь никого не раздавит. Птенцы мечутся по тропе и по одному исчезают в кустах: голенастые, нелепые, с неопрятно торчащим из-под редких настоящих перьев пухом. Я жду, пока они спрячутся, и жду еще немного, чтобы убедиться, что опоздавший цыпленок не выскочит на тропу, и еще оглядываюсь, смотрю, чтобы между конями тоже никто не бегал. Только после этого трогаюсь с места. Только после этого начинаю верить, что, может быть, еще смогу что-то сделать.

…На камне, лежащем поперек тропы, два коня, упрямо нагнув головы, идут против бурана.

…А на другом — цыплята бегают вокруг куропатки, и их много, и все они живы. Центральная скала осыпалась, но все еще выше других. Все еще — столб. Белая коновязь, пронзающая миры, которая рухнет, когда убьют последнюю саспыгу. Мне неоткуда это знать; это просто сухие лапки безумия мягко шуршат под сводом моего черепа, пока я перешагиваю с одного живого камня на другой. Мои колени подгибаются от ужаса, в горле застрял ком со вкусом металла и кислятины. Я ползу по живым камням, через тряпки, оставленные теми, кто обратился в саспыг, через их сокровища, через то, что было дорого, украшало жизнь и напоминало о милом, или было получено из любимых рук, или просто было нужным и удобным и делало жизнь сносной. Все это брошено, забыто, сгнило. Все это не нужно саспыге.

Я долго сижу на крайнем камне, за которым начинается такая зеленая, такая мягкая на вид травка. То покрываюсь липким потом, то холодею и перестаю чувствовать обледеневшие руки. Я чувствую, как камни качаются над бездной, как ненадежно и неплотно они уложены, как велики зазоры, в которые может провалиться разум. Я слышу рев воды в трещине, рычащий вопль реки из слез — и знаю, что, если упасть в нее, она обглодает мясо с костей, как ядовитый и хищный зверь. Человеку нечего делать на этой радостной полянке у подножия белой коновязи. Если я шагну на нее, мое сердце остановится от ужаса.

Я медленно спускаю с камня одну ногу. Потом другую. Я ступаю на изумрудную полянку, и мир, качнувшись, замирает в хрупкой неподвижности. Я вдыхаю теплый плотный воздух. Пахнет нагретой на солнце пихтой, пионами, кедровым дымом, и немного конским потом, и самую капельку — горькой аптечной травой. Я сажусь, скрестив ноги, и обессиленно приваливаюсь к гладкому боку белой скалы, к подножию межмирной коновязи. Если об этом думать, может съехать крыша. Но мне нельзя сходить с ума, говорю я себе, им, тому, что просачивается сквозь камни. Мне еще Аську вытаскивать.

— Я там кофе сварила, — говорю я. Мой голос звучит тонко и придушенно, словно что-то не выпускает его изо рта, запирает внутри. Это что-то — я. Это я не хочу говорить, чтобы не чувствовать себя глупо, чтобы не выглядеть сумасшедшей, и какой в этом смысл? Я больно прикусываю губу, одну руку запускаю в волосы, сгребаю их в пучок, тяну. Другой — сжимаю щеку, едва не оставляя на ней царапины. Боль отрезвляет. Я не сошла с ума, разговаривая с пустотой. Просто делаю все, до чего могу додуматься.

— Я его в термос залила, кофе-то, — снова говорю я, и теперь мой голос звучит почти нормально, даже, наверное, обыденно.  — На двоих маловато, но, пока пьем, вскипятим еще. Кажется, это Бразилия, я не большой спец, но там нотки чернослива, специй и орехов, очень неплохо, и, главное, ни тени шоколада. Тебе должно понравиться, — я перевожу дыхание. Вдох. Выдох.  — А Суйла тебя ждет. И знаешь, я подумала хорошенько, и вот что: нам на обратном пути лучше верхом добраться до подъема и прямо там заночевать — ну, там, где ты меня ждала, там хорошее место. А с утра пораньше через речку без седел перейдем, и я Суйлу с Карашем обратно шугану. Им здесь надо остаться, а то сквозь Суйлу уже пейзаж просвечивает, да и Караш не лучше. Вылезем — там пешком можно вылезти, я теперь знаю, — и пойдем потихоньку. Возьмем только самое-самое, ну и перекусить. Устанем, конечно, как собаки, ноги посбиваем и на бродах в сапоги начерпаем, но к вечеру будем на базе… — снова обещаю, думаю я. Но на этот раз я хотя бы верю в свои обещания.  — А суп я сварила из фасоли — Аркадьевна дала банку красной фасоли, я туда еще колбы кинула, зиру, кориандр… Пахнет так, что слюной захлебнуться можно. Я тебе в прошлый раз саранку копнула, хотела в суп бросить, но, знаешь, сгрызла сама, когда ты, ну… А в этот раз не стала — не стоит оно того, я тебе лучше покажу — там один куст уже зацвел. А река забрала у меня куклу для говорения, — я сглатываю.  — Но, знаешь, я думаю — можно и без нее, она же все равно в голове… Твои вещи я оставила здесь, когда уезжала, палатку тебе уже поставила, а спальник, наверное, в арчимаке, да? Я не стала искать, это ты уж сама, спальник расстелить недолго… И, знаешь, мне ужасно интересно, что ты все это время читала. Ты, наверное, не любишь, когда спрашивают, раз оборачиваешь книги, но я просто извелась от любопытства. Уверена, что-то хорошее, и я все думала — а вдруг я тоже это люблю, вдруг — за то же самое, было бы здорово…

Я говорю и говорю, что-то глупое, необязательное, несу чушь, сидя над трещиной в теле мира. Мои волосы стоят дыбом, спина онемела от напряжения, а бок, которым я приваливаюсь к коновязи, стал влажным и холодным, почти ледяным. И, как всегда, когда говорить необходимо, я не знаю, что сказать.

— Ну и в историю мы влипли, рассказать кому — не поверят… — Я вздыхаю, замолкаю на секунду, облизываю шершавым языком пересохшие десны.  — Та ночь, когда мы орали песни, — говорю я.  — Я сто лет так не отрывалась.  — Я снова замолкаю. Мне страшно, как же мне страшно.  — Я скучаю по этому. Скучаю по тебе. Ты заноза в заднице, коза упертая, скрытная, как росомаха, но я по тебе скучаю.

Слова тяжелеют от налипающего на них отчаяния, и, когда у воздуха появляется привкус крови и тления, я замолкаю. Размазываю по лицу дорожки слез. А потом слышу, как сухо шелестят костлявые лапки. В разрез на животе мира стекает ручеек щебенки, и по неустойчивым камням скользит серая невесомая тень. Саспыга на мгновение замирает, а потом ступает на яркую траву: черно-белый нерезкий снимок, вклеенный в кричащую картинку. Мой рот наполняется слюной, и я вспоминаю, что не ела толком со вчерашнего дня. Мои ноздри забивает сладкое дыхание саспыги, все слова уходят, и я могу смотреть только на костлявые лапки в мягкой оторочке перьев.

Думаю: если обойтись без подробностей, то все будет нормально.

Думаю: не буду поднимать глаз, и тогда темнота скроет все лишнее.

Думаю: я никогда и никому не расскажу эту историю. Я не расскажу ее даже себе.

Я вцепляюсь пальцами в землю, вырывая клочья травы, и мое дыхание превращается в сухой свист. Корни травы пахнут горькой плесенью. Мое поле зрения сжимается до круга размером чуть больше тарелки; в него попадают только трава, лихорадочно подрагивающая саспыжья лапка и камень, отколотый от одной из белых скал. Я вспоминаю, как мы с Ильей рассматривали эти скалы в бинокль, сверху, с его любимой секретной точки, и мечтали, как доберемся до них, посмотрим вблизи сами и покажем другим. Я больше никогда не увижу и не почувствую ничего подобного. В моей жизни больше не будет ничего красивого и интересного, потому что я никогда не смогу поднять глаз.