Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Я успеваю повернуть голову как раз вовремя, чтобы увидеть ружье в Санькиных руках. Где-то далеко за ним маячит сам Санька, печальный, ошеломленный и погруженный в себя. Я не успеваю понять, что это значит. Грохочет выстрел, над головой что-то свистит. Эхо раскатывается по ущелью, и в зазорах между рокотом я слышу торопливый шелест лапок. Он промахнулся. Я знаю, что промахнулся, потому что запах саспыжьей крови свел бы меня с ума и я не смогла бы обрадоваться тому, что слышу: саспыга наконец убегает туда, где ее не достанут. Я открываю глаза, заранее ядовито улыбаясь Генчику, но моя ухмылка тут же вянет: он слишком явно изумлен. Я оборачиваюсь к Саньке. Тот опускает задранное к серенькому небу ружье, убирает его за плечо. Вид у него хмурый.

— Все, все, вниз ушла. Не бойся, не достанем уже, — криво улыбается он и укоризненно добавляет: — Говорили же на бо́шку не смотреть, блин, так нет, надо было все испортить.

6

Слишком много смеяться — к слезам. Скорость коня, идущего шагом, равна скорости пешехода. Тем, в кого здравомыслящие люди не верят, нужны истории, чтобы пронизывать их своими тенями и через это продолжать свое существование.

Расстояние доедает многословные и неискренние оправдания Саньки («Ну промазал, и чё! А ты такой ни разу не лажал, рассказывай!»). Я уже выпала из зоны их внимания — просто скучная тетка, которая так некстати влезла в их дела, по глупости и неумелости растерялась и все испортила. Наверное, спустится теперь в Кучындаш, ее там поварешки заждались. Догадается поди, что хватит уже путаться под ногами.

Мне подходит. Я провожаю парней взглядом, пока они не превращаются в две смутные точки и не скрываются за деревьями. Только тогда я оседаю на ближайший камень и кое-как вытаскиваю сигарету, цепляя неловкими ногтями картон и надрывая бумагу.

Охота остановлена. Саспыга в безопасности — никто не будет искать ее на той стороне, дураков нет. Я защитила ее. Спасла. Это — то, что я должна была сделать?

Кажется, что все кончено, но это только иллюзия. Генка не успокоится, Санька даст себя уговорить, саспыга снова полезет на гольцы. Она не останется в ущелье, не захочет оставаться. Рано или поздно выберется, чтобы скользить по осыпям, все вверх и вверх, подальше от страшной трещины на дне нехоженого ущелья, не зная, что саспыге не дано выбраться с той стороны живой. Даже если Санька не даст убедить себя, что ему просто помстилось, — мало ли что чудится людям с похмелья. Даже если сумеет уговорить Генку. И, кстати, Костю — я вспоминаю, что он собирался подъехать, как только поднимет группу. Даже если они согласятся… Нет, это не сработает. Там кто-то шепнет, здесь — расскажет спьяну как прикол, а кто-то почует и сложит один и один, как почуял и сложил Санька… И не стоит еще забывать о невзрачных городских людях, раздающих охотникам телефончики, готовых отвалить огромные деньги за специальное — ну, вы понимаете — мясо.

Я не смогу сторожить ее вечно, это физически невозможно. Даже если вообразить такое — рано или поздно я не сумею ее загородить.

А главное, я не могу поверить, что все исправлено.

Я вытаскиваю куклу и заглядываю в ее карие, слегка безумные глаза. Глажу пальцем спутанные нейлоновые кудри на макушке. Кукла для говорения. Успокаивающая, защищающая кукла для вговаривания себя в мир, когда самой — никак. Я вспоминаю, как Ася пристраивала ее на колене. И как впервые попыталась ее сжечь — я тогда сорвалась из-за Панночки и кричала что-то про сущности, которые когда-то были разумными, кричала, что так нельзя, что я не такая… Кричала, потому что помнила охоту на саспыгу и знала: я — такая, именно такая, просто не хочу об этом знать.

Кукла с обожженным, почерневшим лицом. Почерневшее, сморщенное в кулачок лицо саспыги, обрамленное перьями, полное тоскливого ужаса лицо Аси. Я кричала, что не такая, а сама думаю о саспыге, которая ушла вниз и которую надо бы сторожить от охотников, но вряд ли получится. Так я и правда ничего не исправлю, потому что думать надо не о саспыге. Это не призрачное существо — это Ася в помрачении мечется по ущелью, Ася с разумом, забитым мягкими серыми перышками, пытается выбраться, но не знает как, это Асю, которая считает, что орфографические ошибки похожи на щенят, загоняют охотники…

Мне вернули ее, извлекли из бурана, не дали ей сгинуть в снегу, чтобы я вытащила ее с той стороны, как и обещала. А я, как идиотка, ломаю голову, пытаясь понять, чего от меня хотят…

Ведя коня в поводу, я осторожно заглядываю вниз, и меня начинает подташнивать. Вот будет глупо, если второй раз я этот спуск не пройду. Я до сих пор не знаю, как именно буду вытаскивать Асю, — но рискую и не узнать. У меня же еще и Суйла на буксире, дернется не вовремя — и привет. Караш подходит поближе и дышит мне в ухо. Дыхание у него (все еще) холодное, а вот чомбур, который дала Аркадьевна, теплый и удивительно гибкий: малейшее движение коня передается по веревке прямо в ладонь.

— Пойдем пешком? — спрашиваю я. Караш фыркает в ответ и слегка пихает меня лбом. Первый намек на ласку за те две с лишним недели, что мы знакомы. Я решаю считать это добрым знаком.

Никогда не слышала о волшебных чомбурах. Я сжимаю пеструю веревку в кулаке, приседаю и осторожно вытягиваю ногу, чтобы утвердить ее ниже по тропе.

…Я сползаю, опираясь на ладони и скатываясь на заднице, и все мышцы дрожат от напряжения. На коней оглядываться некогда; я слышу, как они аккуратно переступают за спиной, и этого достаточно. Изредка раздается резкое шарканье, когда неудачно поставленное копыто съезжает на полметра вниз, и тогда, похолодев, я втягиваю голову в плечи и зажмуриваюсь, ожидая, что сейчас на меня рухнет конская туша. Но каждый раз все обходится. Пестрый чомбур позволяет чувствовать, что происходит сзади, и даже немного помогать, поворачивать морду Караша в нужную сторону, поддерживать равновесие. Я вытягиваю ноги, опираюсь на руки, сползаю на попе, выворачивая плечи. Вытягиваю ноги, опираюсь, сползаю… Рев реки становится громче; в какой-то момент я вижу каменного многоголового медведя, живого, подвижного, оскаленного, но сегодня он не смотрит в мою сторону. Сегодня я невидимка. Не знаю, кого за это благодарить, но я незаметно проскальзываю в приоткрытую дверь. Украдкой пробираюсь туда, откуда сбежала, наломав дров и все бросив, возвращаюсь стыдливо, тайком, чтобы все исправить.

Вытягиваю, опираюсь, сползаю, и густая трава скрывает меня по плечи. Здесь восхитительно мягко. Так бы и осталась, но в спину пихается Караш, и я, отталкиваясь от земли руками, кое-как поднимаюсь на неверные ноги. Узкий лужок между осыпью и рекой синий и пурпурный от цветущего аконита. Я прохожу чуть вперед, освобождая место коням, и они нетерпеливо переступают, рвутся на ту сторону. Им придется потерпеть: на своих двоих эту реку мне не перейти.

Подтянуть ослабевшие подпруги. Затянуть себя в седло, кое-как, из последних сил, кряхтя, повисая на конском боку и дрыгая ослабевшей ногой.

Караш с шумом раздвигает воду, но сквозь поднятый им грохот и рев воды на ближних перекатах я слышу тихий всплеск. Думаю: но у меня больше нет книг, что же я могла отдать? Потом чувствую опустевший карман.

Куклу, они взяли куклу. Они берут словами, но не просто словами: они делают так, чтобы на ту сторону ты выходила голой и беззащитной. Отбирают те слова, в которых можно спрятаться. Это нечестно. Это жестоко, думаю я и едва не смеюсь: я в преддверии царства Эрлика. Здесь не существует жестокости и доброты. Здесь есть только сила.

И, может быть, истории.

…Курю, валяясь на толстой перине из хвои. Стараюсь не смотреть на камень, с которого рычит многоголовый медведь. Думаю: саспыга не может рассказать свою историю, значит, ее должна рассказать я. Мне не хватает подробностей — какая история без подробностей? Но, может быть, я смогу их добыть.