Максим Далин - Ночь - король фонарей
Да, да, все так и должно быть. Ты подписываешься — Флейтист, мне жарко от твоих слов «в коментах». Ты написал мне в «личку». Ты опять говоришь на гнусном современном жаргоне — но какая разница, какая разница, какие словечки ты подцепил в своем новом времени! Сегодня мы увидимся, если есть какой-то Бог…
Прошла еще вечность.
В круглосуточной кафешке напротив замигала лампочка на вывеске — мучительными, пульсирующими вспышками. Фонарь над стеклянным павильоном медленно разгорался.
Женщина, казалось, спала. Ее лицо разгладилось и помолодело от дремотного оцепенения. Она прислонилась плечом к металлической стойке, ее глаза были полузакрыты, а зрачки быстро двигались под опущенными веками.
Южане жадно и грустно всматривались вдаль. Там, примерно в километре отсюда, слабо светился рекламный щит; его отсвет иногда казался уставшим глазам фарами несбыточного автобуса. Медленно, тяжело чухая на стыках рельсов, протащился, не притормозив на остановке, запоздалый трамвай. За его заиндевелыми стеклами виднелись пустые холодные вагоны; кондукторша сидела нахохлившись, бурая и круглая, как сова. Южане проводили трамвай печальными взглядами.
Легковой автомобиль возник из поземки не постепенно, внезапно. Серенькая обшарпанная «лада» подлетела к тротуару, обдав светом фар неподвижных людей — и остановилась. Южане пристально смотрели на дорогу сквозь нее.
Водитель вышел из машины, хлопнув дверцей — и махнул рукой парню с челкой, оцепеневшему, пораженному до боли:
— Платон! — и побежал навстречу. Обнял, затормошил, схватил за руки. — Ты давно тут стоишь? Послушай, ты уже совсем ледышка, тут же ниже абсолютного нуля!
— Не может быть… Погоди. Я думал, ты на автобусе… — Платон выглядел страшно растерянным, отстранялся, улыбался жалкой улыбкой, его губы заметно дрожали. — И потом… да погоди же… а почему «Платон»? Я ведь не называл…
Водитель, высокий, с взъерошенными соломенными волосами над неправильным и очень симпатичным лицом, в белом свитере и джинсах, несмотря на мороз, рассмеялся, поднял ледяные ладони Платона ко рту и подышал на них:
— Так хоть чуть-чуть теплее? Пойдем в машину. Автобусов здесь не бывает по три часа, особенно ночью… И как тебя называть, чудо? Дракула? Или как ты там подписался? Лестат?
Платон поднял на него больные глаза:
— Не может быть… откуда ты знаешь… Или?
Водитель вздохнул. Его чудесная улыбка сделалась печальной.
— Или. Ты прости меня, если выйдет. Мы с тобой сейчас по одну сторону бытия, брат. Я заехал попрощаться…
Недоверие на лице Платона тут же сменилось дикой смесью отчаяния и счастья:
— Борис! Или — Жорка? Или — как тебя сейчас зовут, Флейтист? Куда ты ввязался, ради Господа? Как — попрощаться? Нет, ты же только что нашелся, нет, — теперь уже он хватал водителя за руки, за плечи, гладил по лицу, будто хотел убедиться, что тот не растает в воздухе. — Я тебя не отпущу. Нет. Даже не мечтай.
Флейтист смотрел на него с нежностью и грустью.
— Ну прости. Я, правда, не думал…
— А когда прежде ты думал? Не думать — твое нормальное состояние, — сердито говорил Платон, не замечая, что капля темной крови, как слеза, прочертила дорожку по его щеке. — Ты же не умеешь думать и даже не пытаешься учиться!
Флейтист стер его слезу кончиками пальцев.
— Платон, я же не ясновидящий. Ну — гололед. Какой-то пьяный идиот на внедорожнике. Въехал в мою лошадку по уши… с моей стороны как раз… ну вот буквально только что. Минут двадцать назад максимум.
Платон вздохнул и судорожно притянул Флейтиста к себе, как ребенка. Спросил:
— Весь переломался? Больно?
— Ага, — кивнул Флейтист. — И машина — в мясо… Ну не сердись, пожалуйста.
— Ты сразу умер? Или…
— Сразу, сразу, не беспокойся. И сразу к тебе. А ты…
Платон помолчал, перебирая его волосы. Потом спросил:
— Все помнишь, значит? Раньше мы после… после твоих… грустных финалов… в Инобытии не встречались…
— Я помню больше, чем ты думаешь, — сказал Флейтист. — Я помню даже то, чего не помнишь ты. То, что было с нами до твоего Темного дара. До того, как ты родился Платоном, брат.
— Вот как? Это ново…
— Ты же вправду мой брат, бесценный вампир, — сказал Флейтист, бережно отводя заледеневшую челку с Платонова лица. — Шла тебе куафюра, я думаю… Ну так вот, мы, действительно, братья. Только — я старший, уж прости.
Платон с беспомощной улыбкой покачал головой.
— Да, да. Не спорь. Ты был солдатом, я писал иконы. Не смотри скептически, малыш. В то время я просто не мог представить ничего более прекрасного, чем лик Богоматери… да и сейчас такого не так уж много, откровенно говоря. Ты и тогда пытался меня спасти, бесценный Платон, чокнутый Васька, только сожгли нас вдвоем в одном срубе — и сказке нашей конец. А от икон остался только пепел. Как от тех картинок, с Невой там, с Павловском… помнишь?
Платон слушал потрясенно и ошарашенно. Флейтист грел его руки в своих, продолжал:
— Я думаю, ты настолько боялся никогда больше со мной не встретиться, что остался в Инобытии рядом с живыми. Проводник умирающих — очень тебе подходит. Ждал меня?
— Конечно, — сказал Платон. Его лицо понемногу оттаивало. — Я, кажется, всегда знал, что ты брат мне…
— Ну так вот мы с тобой все эти годы и собирали капельки света: ты — Темным даром, я… уж не знаю, как это назвать…
— Божьим даром, быть может? — усмехнулся Платон устало. — Бог есть, правда?
— Я не знаю, что есть, — сказал Флейтист. — Смысл есть. Замучили тебя люди, малыш?
— Я тебя больше не отпущу, — сказал Платон. Его лицо выражало отчаянную решимость. — Ни за что.
— Ты никогда не мог меня отпустить, — кивнул Флейтист. — Ну и ладно. Если не хочешь оставаться один — поехали со мной. Нельзя так долго быть без солнца, дружок.
— Куда? — спросил Платон. Сейчас он казался совсем юным и смертельно уставшим. — Зачем тебе упырь, солнечный ангел?
— Ты не упырь, братишка, — улыбнулся Флейтист. — Я знаю, кто такие упыри. Помнишь, ты сказал, что я — твое солнце? Так вот, ты — моя полночь, Платон. Ты — моя вторая половина. Мы больше никогда не растеряемся, малыш. Я, кажется, догадался, как это можно исправить.
— Так куда мы едем? — спросил Платон, подходя к машине и раскрывая переднюю дверь.
— В отпуск, — хихикнул Флейтист, вдруг показавшись таким же юным. — Отдохнем и вернемся… и может быть, нам повезет больше. А пока тебе надо отдохнуть, там, где тепло.
— В аду? — невинно спросил Платон, и Флейтист фыркнул:
— Добрый мальчик!
— Я устал тебе говорить, что фырканье — плебейская привычка…
— Не изображай декадента, зануда!
Флейтист завел мотор. К остановке с шуршанием причалил всеми забытый замерзший автобус, разбудил женщину и южан, собрал их в свое настуженное нутро — и пролетел машину Флейтиста насквозь, как светящийся призрак. Платон потянулся гибким, упругим движением хищника и устроился на переднем сидении поудобнее.
— Музыку включить? — спросил Флейтист, трогая с места.
— Не стоит, наверное, — сказал Платон и зевнул. — Я не люблю слушать второпях. Потом, когда приедем, лучше сыграй мне сам. Флейта при тебе? Ну вот…
Дорога, шелково-гладкая от изморози, рванулась под колеса. До рассвета было еще далеко, но самая темная часть ночи уже миновала. Желтые фонари, сходясь в далекой перспективе шоссе, прочертили бесконечную стрелу, указывающую прямо на наступающее утро…
