Максим Далин - Ночь - король фонарей
— У меня спине холодно. Ты не чувствуешь?
Я содрогаюсь при мысли о том, как ты прожил эти годы. Ты стал таким непосредственным. Твоя детская искренность не исчезла и не изменилась. Ты тоже вспомнил меня, тоже узнал, хотя не вполне отдавал себе в этом отчет. Только один раз упрекнул:
— Ты ужасно долго не приходил!
— Прости, — сказал я. — Тебя было трудно разыскать.
— А мне было плохо одному, — буркнул ты и отвернулся.
Тебе было плохо одному. Ты был чужим в новой семье. Отец помыкал тобой, как незаконнорожденным — я помню шрам от пряжки ремня у тебя под лопаткой. Мать орала на весь двор. Бабка бессильно и бесполезно жалела. Маленьким сестрам было стыдно за тебя. Ровесники истово ненавидели тебя, как изгоя, и лупили при каждом удобном случае.
Ты по-прежнему был одиночкой. И по-прежнему никто не мог руководить твоим выбором — а ты выбрал танцы, а не стреляющие или летающие машины. Внутри тебя всегда звучала музыка. Пальцы на твоих ногах были переломаны во многих местах. Твое тело появилось в мире для танца, как тело птицы — для полета, а тело хищного зверя — для убийства. Все остальное, по большому счету, тебя не слишком интересовало.
А всех остальных людей интересовали новые игры. И именно сейчас тебе не полагалось бы сидеть на подоконнике и смотреть, как идет дождь. Все должны были, «как один человек», что-то делать, строить, рушить, ненавидеть, обожать — тебя это никак не могло устроить. Ты стал совершеннейшим безбожником; всеобщие попытки сделать бога из смертного тебя тоже особенно не волновали. Кажется, поэтому мне мерещился запах твоей близкой смерти.
Но какая лихость, замешанная на фатализме, в тебе завелась! Гремучая смесь с безбожием. Тогда твое любимое словечко было «наплевать!» Ты, как и раньше, совершенно не ведал страха, только теперь к бесстрашию подмешался «юмор висельника»:
— А кто тебе сказал, что я хочу состариться? Чтобы меня выперли из балета на пенсию? Да вот еще! — говорил ты и фыркал. Наверное, из-за этой лихости я и напомнил тебе о том, что из себя представляю. Без малейших угрызений совести.
— Антисоветские сказочки! — веселился ты, когда уже убедился окончательно. — Пережиток проклятого прошлого! Да тебя вообще не существует в природе, ты об этом когда-нибудь слышал?
— А ты не боишься, что я убью тебя? — спросил я, кажется, нимало не веря в собственные слова.
— Все либо хотят кого-нибудь убить, либо убивают, — сказал ты, пожав плечами, разом взрослея. — Меня, знаешь ли, воротит от мысли, что это кому-то нравится, но многим нравится, факт. Только в то, что это нравится тебе — не верю. И вообще… видал я упырей…
Вот тогда я и рассказал все. Смертному. Тебе. О Кодексе и Зове. О Хозяевах, Проводниках и Темном Даре. Даже о твоей смерти и возвращении. Ты слушал, с наивным бесстыдством младшего брата поставив босые горящие ступни на мои ледяные ладони — надеюсь, их холод на некоторое время избавлял тебя от постоянной мучительной боли. Твое лицо становилось очень взрослым и грустным — и твой дар, твое солнце, сиял сквозь тебя, как двадцать лет назад.
— Ты ведь пойдешь со мной, если я позову? — спросил я в конце концов. — Это может понадобиться. Я больше не хочу отдавать тебя смерти.
Ты помотал головой.
— Не-а. Я понимаю… ты… для их же пользы. Удар милосердия. Но я бы не смог, понимаешь… даже если бы это было очень нужно. И вообще, — ты повысил голос, — я думаю, никого нельзя убивать. Наверное, нельзя убивать даже врагов. А то это никогда не кончится. Вот и все.
Тогда я задрал на тебе рубашку и ткнул пальцем в продолговатое родимое пятно у тебя под ребром:
— Ты хочешь, чтобы сюда еще раз воткнули штык?!
Ты вывернулся, засунул рубашку за ремень.
— Да наплевать! Что будет, то и будет. Но уж жить без солнца я не хочу.
На следующий день ты танцевал, как эльф, в Мариинском театре, который теперь назывался совсем иначе. А я сидел в ложе, смотрел на то, как ты создаешь совершенно эфемерную и абсолютно бесполезную для всего, кроме неуловимой души, красоту, и думал о никогда не проходящей боли в твоих ногах…
Пошел снег и перестал.
Мутная луна подернулась облаком, серым, сквозящим на просвет, как сквозь грязную вату сквозил бы свет матовой лампы. Изморось медленно поднималась по стеклам павильона снизу, ползла тонким колючим узором, выпуская длинные игольчатые побеги. Мостовая блестела острым стеклянным блеском.
«Ночь — король фонарей…» — запел мобильник в сумке у женщины. Она, не вынимая его, нажала кнопку отбоя. Сухая снежная крупа запуталась в искусственной меховой опушке капюшона ее куртки. Лицо женщины становилось все более и более безразличным и сонным, будто безвременье гипнотизировало ее.
Вдали загорелись точки фар, медленно росли, превращаясь в снопы желтого холодного света. Южане напряглись; легковой автомобиль приближался с негромким стонущим гулом — и младший, «голосуя», поднял руку. Автомобиль пролетел, как мираж, оставив на черном стекле мостовой хвостики завивающейся поземки. Старший южанин махнул рукой раздраженным досадливым жестом; младший снова принялся старательно кутаться в воротник, будто надеялся, что в награду за труды тощая материя будет греть его лучше.
Бледный парень замер у обочины, как часовой. Погрузившись в свои мысли, он перестал напряженно ждать, выражая ожидание всем телом. Теперь он выглядел не живым человеком, а статуей, мраморным надгробным памятником в кожаном плаще, с лицом скорбящего ангела. Мрамор треснул глубокими морщинами между бровей и у губ. Крупинки снега в темных волосах казались только что появившейся проседью.
Облако унес ветер. Мимо луны пролетел самолет, сонно моргая своими искусственными звездочками. Фонарь снова померк, погрузив стеклянный павильон в серовато-желтый ледяной полумрак. Одинокий прохожий прошел по тротуару напротив, свернув во двор, темный, как могила.
Никто уже и не думал об автобусе.
Ты так обострил мой слух и утончил мое чутье, что я чуял беду загодя, очень загодя.
Я убивал, когда не сидел с тобой ночами напролет на широченном подоконнике в твоем подъезде, слушая твою болтовню — но уж тех, кто звал меня убить, я не слушал. Наверное, надо было — но не мог. Мне и так было довольно этой тяжести и этого постоянного смрада грязных смертей.
Я убивал уставших от страха. Смертельно измученных безнадежным ожиданием. И волей-неволей я снова становился твоей личной охраной — потому что сам начал за тебя бояться. Не слишком хорошо понимал, что тебе грозит — но чуял эту угрозу.
Ты был слишком красив, слишком талантлив и слишком независим. Любого из этих «слишком» хватило бы на целую смерть. Мне снова стало страшно оставлять тебя на рассвете.
Однажды вечером ты встретил меня в слезах — ты-то, гордец, который не умел плакать вообще. «Этот гад, он мне сказал… ты знаешь… я не могу тебе повторить», — ах, неужели он думал, что может говорить тебе это безнаказанно? Уж его-то я навестил во сне. Он и мне сказал это, мразь, самоуверенная напоследок, жалкая и отвратительная, пропитавшаяся запахом грязной смерти до костей. Он, убивавший словами, палач в подметных письмах, выродок, думающий, что пришло удобное время — он умер бы лишь парой месяцев позже, так же, как его жертвы, но я не хотел, чтобы он пачкал тебя своими мыслями. Я убил его, не нарушив Кодекса, убил обреченного, отпустил упыря, подарив ему смутную, еле тлеющую надежду. Честно говоря, он этого не заслужил. Но ты привалился ко мне плечом и сказал:
— Я думал, умру от омерзения.
— Ты простишь мне убийство? — спросил я.
Ты пожал плечами, отвел глаза.
— Не знаю… я как-то испугался… Да ну, ты просто застал меня врасплох! — ты посмотрел на меня, уже почти улыбаясь. — Это вообще нечестно. Ты меня подловил, когда я собой не владею. Давай в другой раз?
— Ладно, — сказал я. — Я вернусь к этой теме потом.
Но потом в мире людей началась новая война.
Ты обрушил все это на меня чудесной белой ночью, вцепившись в мой свитер, задыхаясь от спешки, ужаса и негодования. Будь я проклят, ты был в военкомате! Они хохотали до упаду, они выгнали тебя, слава Господу! Ты, сумасшедший — ты, близорукий, не носящий очки из принципа, ты, с вывернутыми суставами на ногах, ты, солнечный луч — что ты задумал, орал я и тряс тебя за плечи. Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили, как зайца — первый же встречный настоящий солдат, первой же случайной пулей, играючи?! Ты подохнуть хочешь?! Ты уже давно не умирал, да?! Ты соскучился по убийцам?! Дурак, несчастный милый дурак…
Ты вырывал руки, фыркал, ругался безобразными словами. Ты — человек, ты намерен защищать свой город, мне это ясно?! Я ни черта не смыслю, я — вообще ходячий мертвец, который сам подох еще при царе Горохе! Хоть весь мир сгори или провались, мне все равно! А ты…
