Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье
И какие сапоги! В таких, небось, и в Париже не каждый щеголь хаживает! Диво – не сапоги!
Покойный сапожник Вато сшил их еще, наверно, до моего рождения. Сколько себя помню, они так и висели на стене в лавке – темно-коричневые, с ремнями на бронзовых пряжках, с невысокими голенищами из тисненой кожи, пропитанной одеколоном. Никто у нас на них и не зарился. Да кто позарится, когда цена им тридцать франков? Так себе и висели – для общей красоты и благоухания.
А отец Беренжер явился и, не раздумывая, их купил, отсчитав пятую часть своего годового жалования, — вот когда и поползли слухи по всей деревне: одни, поддерживаемые большинством, — слухи, что наш господин кюре окончательно сбрендил; другие, возникшие чуть позже, но и роившиеся гуще, — что там, в храме Марии Магдалины, он таки раскопал старинный клад.
Господи, какой клад?! Какой клад, тетушка Катрин, какой там клад, господин обер-лейтенант фон Шут-Вас-Знает, какой там еще клад, милые моему сердцу деревенщины?! Был бы, в самом деле, клад – так, уж наверно, он бы и с молочником, и с булочником расплатился, а то уехал, оставшись должным каждому из них по пятьдесят су. И девице Мари Денарнан оставил бы на прожитье поболе, а не всего один франк, как она всей деревне жаловалась. И чемодан бы в дорогу новый, кожаный купил взамен своего облезлого деревянного страшилища. И билеты до Парижа мы бы с ним, небось, взяли в вагон первого класса, а не тряслись в грязном четвертом, пропахшим чесноком и путом, вместе с сельчанами, едущими на базар, — каково это красавцу-кюре, благоухающему одеколоном? Уж это-то всем должно быть ясно, и вам, господин обер-фон-черт-вас-возьми, должно быть ясно в первую голову!
Сапоги же – совсем иное дело. Раскошелившись на них, вовсе он не сбрендил, наш господин кюре, совсем даже напротив. Только недоумок на его месте отправился бы в Париж в тех его прежних развалинах. А уж с той целью, что ехал туда отец Беренжер, тем паче. Париж – он по сапогам сразу видит, какова тебе цена, так-то! Париж – это вам, небось, не Пруссия ваша задрипанная, господин обер-фон!
Они самые, к слову сказать, сапоги, во многом и стали причиной того, что отец Беренжер брал меня с собой. Как объяснила мне матушка, в Париже господину кюре нужен будет мальчик, чтобы нес за ним чемодан и хорошенько чистил ему сапоги.
Ясное дело – не с девицей же Денарнан путешествовать в Париж благочестивому кюре!
Матушке отец Беренжер за то, чтоб меня отпустила, заплатил целых три франка, и еще мне обещал там, в Париже, каждый день выдавать на личные расходы аж по десять су. Довольна матушка была несказанно. Еще бы! Три франка – это поболее половины того, что могла наторговать со своего огорода за целый месяц. Наконец хоть какая-то польза от ее бездельника Диди! Она даже из тех трех франков, что дал ей отец Беренжер, самолично купила в лавке восковую ваксу, нежно, не хуже его одеколона пахнущую, точь-в-точь под цвет его новых сапог, две щетки, одну помягче, другую пожестче, нарезала бархоток из своего старого халата и в который раз наставляла меня, как за такими сапогами надобно ухаживать: одно дело в сухую погоду, когда пыль, иное – в непыльный день, и уж совсем иное – после дождя. Сначала жесткой, потом, наложив ваксу, — мягкой, а там уже – бархоткой, пока не засверкают как зеркало. И никак не реже трех раз в день.
Господи! Да хоть по дюжине раз на дню!
Подумать только, завтра – уже завтра, завтра! — я еду с господином кюре в Париж, где не довелось побывать почти никому из нашей Ренн-лё-Шато! Нет, вы как хотите, господин обер-фон-как-бы-вас-там-ни-звали, а без Спиритус Мунди здесь точно не обошлось, без этой стекленции, что до сих пор холодит мне ляжку.
В Париж, где, как говорят, фонтаны бьют до небес, а дворцы из чистого хрусталя. В Париж, где все разъезжают в каретах, и где дома в десять этажей. В Париж, где от одного края до другого и в целый день пешком не дойдешь, а на всех площадях продают нежнейшее мороженое.
В Париж, где —
6
— …ну да, господин обер-фон-черт-вас-возьми, да-да, именно так: спустя четыре дня мы отправились с ним в Париж!
Только почему ваша тень изломилась уже совсем по-иному и переметнулась в противоположную сторону?
Боже, да это совсем иная тень, изломившаяся совсем в иное время. Как неуправляемо скачут эти времена, когда тебе 99! И только камера кажется тою же: таково, видимо, свойство всех в мире казематов, что они неподвластны переменчивым временам.
И вовсе вы уже не обер-фон – ! Вы теперь camarade…[3] Ах, нет, не camarade – тамбовский волк мне теперь camarade… Вы теперь для меня le citoyen…[4] Да, именно так: Гражданин Следователь. А где-то там, за стенами, Москва, та самая Москва, где некогда мой прадедушка Анри оставил десять пальцев с обеих ног, чтобы дальнейший свой век скакать на круглых копытцах. Но, вопреки тому, что он говорил, Москва – это еще, оказывается, не Сибирь. В Сибири он бы так легко не отделался. Именно ею, Сибирью, и грозит мне Сitoyen Следователь.
Гражданин Следователь молод, лощен. В руке – небольшая резиновая плеточка, которая иногда в воздухе посвистывает в пяди от моего носа – будто бы невзначай, эдак слегка-слегка. А интересует его лишь вот что:
— Так скажешь ты мне, сучий потрох, или нет, чем занимался твой сраный поп?..
Я еще не все понимаю на их языке, но основное уже успел уразуметь: ему для чего-то надобно знать, благодаря чему в свое время отец Беренжер добился такого благорасположения со стороны Ватикана и самого папы. Тут для Гражданина Следователя и иже с ним, явно, запрятана какая-то политика, возможность некоей гроссмейстерской шахматной комбинации с матом самому Ватикану в финале. Это я лишь предполагаю. Объяснять мне Гражданин Следователь ничего и не думает – надо ли объясняться со всяким "потрохом", которому лишь некий загадочный тамбовский волк, лишь он один – camarade? Он только плеточкой своею в воздухе вжик, вжик, — и – в который раз:
— Давай, колись!.. Ну, скажешь ты, сучий?.. (Etsetera, etsetera.)[5]
Бог ты мой, да, право, какое мне дело до всей их политики, какое мне дело хоть бы даже и до самого Ватикана? Я маленький человек Дидье Риве, которого судьба вплела крохотным узелком в некий слишком замысловатый узор. И, разумеется, я бы выложил все до капельки Гражданину Следователю – глядишь, он убрал бы свою плеточку с ее поцарапывающими душу "вжик, вжик".
Но стоит мне сызнова пуститься в объяснения, как по его лицу пробегает рябь раздражения, и "вжик, вжик" еще на полпяди приближается к моему лицу. Мне ничего не остается, как поскорее примолкнуть, ибо мои бедные ребра, по которым не раз хаживала эта резина, подсказывают разуму, чту так сильно раздражает сего Гражданина. Все мои разговоры про Сангреаль,[6] про Спиритус Мунди, про деспозинов, про истину о Марии Магдалине, про святого Иакова – все подобные слова действуют на него примерно так же, как на меня это зудящее в воздухе "вжик, вжик".
Идеализм. Не однажды я уже слышал от него это слово. Им он обозначает решительно все, что я говорю. "Идеализм" – это у них здесь нечто вроде эдакого злого Бога, которого в этих стенах лучше лишний раз не поминать, а исповедующие этот самый "Идеализм" – некто вроде катаров, коих дóлжно поголовно выжигать. У них тут, у Граждан Следователей, Бог другой – Бог, имя которому Материализм, и они, два эти божества так же несоединимы и взаимно непримиримы, как Ормузд и Ариман, как Саваоф и Люцифер. Я готов поверить, Гражданин Следователь, что ваш Бог прекрасен и добр, как материнская любовь, но – увы, увы! — не к моим бедным изрубцованным ребрам.
Однако, Camarade… Однако, Citoyen Следователь! Однако я клянусь вам, клянусь самим вашим Добрым Материализмом – ничего другого я не в силах вам сказать! И не в том дело, что еще не приспособился к вашему языку, не в том даже, что мне не дают спать уже шестые сутки кряду, из-за чего голова моя гудит от перемешавшихся в ней времен, подобно медному котлу, если по нему долго бить кувалдой. Просто что-либо тут объяснить, не пользуясь хотя бы понятием о том же Сангреале или о Семгамфоре[7] – это, право, то же самое, что попытаться описать ночное небо, ни словом не обмолвясь о тьме, мириадах звезд и луне.
И, кажется, то ли он, то ли его Добрый Бог – Материализм, кто-то, в общем, из них двоих, кажется, вдруг понимает меня. И, поняв, отпускает. Нет, не назад, к параше, в камеру на тридцать шесть душ. И не в полное небытие, до которого мне от этой камеры рукой подать. Он, этот КТО-ТО, отпускает меня в полубытие, в сладостное забвение, в вольное блуждание по временам.
Бумажное эхо
(из документов, доставших меня спустя много лет, воистину неисповедимыми путями)
Из отчета жандарма деревни Ренн-лё-Шато капрала *** шефу жандармов Каркассона
капитану ***
