Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Ну, что ты там объяснять собиралась?

Я обхватываю обеими ладонями снежно-белый, идеально чистый горячий фарфор. Ожоги начинают ныть и зудеть, и чашка кажется шершавой и тяжелой, как камень из костра. От неожиданности я дергаюсь; немного кофе выплескивается на руки. Я машинально слизываю каплю с пальца

(черный и горячий как кровь

густой и сладкий как кровь

я слизывала кровь с рук)

и вываливаю Аркадьевне все. Вообще все.

…Она слушает молча, без обычной своей застывшей улыбки, поблескивая очками, за которыми не разобрать глаз. Полчаса и три сигареты спустя я замолкаю. Сморкаюсь в невесть откуда взявшуюся салфетку.

— Ну и чего ты ревешь? — спрашивает Аркадьевна, и я в изумлении поднимаю на нее глаза.  — Чего теперь реветь-то? — спрашивает Аркадьевна, постепенно переходя на привычный крик.  — Давай езжай наверх и исправляй теперь, бляха-муха!

— Как? — от потрясения у меня пропадает голос, и выходит только сиплый писк. Я шмыгаю носом.  — Ка-а-ак? — гнусаво мычу я.

Аркадьевна поджимает губы.

— Поднимешься — там разберешься, — говорит она, и я снова не могу разглядеть за очками ее глаз.  — Ты поела, помылась? Вот и езжай, не тяни. Продукты я тебе там приготовила, взять не забудь.

Взгляд у меня сейчас, наверное, дикий: как приготовила, почему? — я не решаюсь спросить. Аркадьевна молча курит, затягиваясь так сильно, что губы собираются в морщинистую трубочку.

…И правда — продукты, дня на три, если на двоих и добавить Ленчиково мясо. И сверху — пол-литровая бутылка из-под воды, набитая молотым кофе, и пачка сигарет. Шатко улыбаясь, я спихиваю в арчимаки все, кроме сигарет, их — сразу в карман. Как пристроить в картинку этот кусочек? Пойму, когда поднимусь?

…Я уже собираюсь сесть на коня, когда Аркадьевна выходит из дома и машет мне рукой.

— Погоди, вот возьми чомбур хороший, — говорит она, — а то у тебя потрепанный совсем.

Это неправда, чомбур у меня совершенно нормальный, но я ошеломленно беру тот, что протягивает мне Аркадьевна. И правда хороший: идеальной длины отрезок новой веревки, веселенькой расцветки, не тонкой, не толстой — самое то.

— Что-то еще хотела… — говорит Аркадьевна и хлопает по лбу.  — А! Тебе тут просили передать.

Я не успеваю заметить, откуда она вытаскивает куклу. Резинового пупса в потрепанном платьице с оборками, с розовато-рыжими нейлоновыми кудрями и персиковым румянцем, заляпанным отпечатками грязных детских пальцев. «Ты же знаешь, что это не может быть та самая кукла», — отчетливо говорит в моей голове Ася, и свет начинает меркнуть, а звуки глохнут.

— Эй, ты чего! — кричит Аркадьевна откуда-то издали.  — Еще вырубаться наладилась! А ну завязывай, ты еще у меня в обмороках не лежала!

Я с усилием выплываю из наполненного сумерками колодца. Ощущаю жесткий конский волос под пальцами, понимаю, что цепляюсь за гриву Караша. Чувствую запах конского пота и шампуня. Слышу веселые голоса — туристы собираются к столу.

— Кто просил передать? — спрашиваю я все еще онемелыми губами.  — Кто?!

— Я помню, что ли? — пожимает плечами Аркадьевна.  — Бери давай и езжай уже, не тяни.

5

Полярная звезда — проекция межмирной коновязи. Новая тропа в торфе набивается за два-три прохода. Говорят еще, что есть такие птицы, что если убить их и съесть, то они будут кричать из живота, а потом выберутся наружу.

Я спускаюсь в Аккаю уже в сумерках. Плотный, вибрирующий свет заката толкает меня в спину; горная цепь впереди — лиловая и оранжевая. Где-то под этими горами прячутся белые скалы. Наверное, они чудесны и пугающи сейчас — все в багровых бликах. Даже унылый ивняк отливает золотом, но у меня нет сил обрадоваться ему. От усталости и напряжения ноет спина и отваливаются колени. Хорошо хоть с погодой везет, дождь бы меня добил. Но в животе тяжелым комом ворочается тревога: свернуть бы вовремя к стоянке. Караш, скорее всего, по привычке потопает дальше, по обычному маршруту, а я могу не уследить и проскочить развилку, если совсем стемнеет. Не страшно, но от мысли, что придется провести в седле лишние полчаса, хочется плакать — не от досады даже, а так, как плачут, больно прищемив палец.

Надо торопиться, но один камень на спуске выглядит слишком странно, и я притормаживаю, чтобы рассмотреть его получше. Растерянно улыбаюсь: на плоском изломе нарисованный марал убегает от волка. Камень выглядит так, будто лежит здесь уже сто лет. По моим ощущениям — примерно столько и прошло.

А рядом четкий конский след. Кто-то совсем недавно прошел в эту сторону — не группа туристов и даже не компания охотников. Кто-то один. Вряд ли это важно — мало ли кто ходит здесь поодиночке (вот я, например). Но этот след почему-то настораживает, и мне уже не хочется торопиться. Кажется, ничего хорошего на стоянке не ждет.

Из нагромождения камней над озером коротко свистит сурок и замолкает, словно обознавшись.

Караш все-таки умница — сам сворачивает где надо. То ли успел привыкнуть, то ли встал на след — уже почти стемнело, тропа едва различима, но отпечатки кованых копыт слишком четкие, и они ведут туда же, куда иду я. Уже видно, как мечутся в кронах отблески костра; слабо тянет дымом. Береза шуршит под ногами Караша, но сквозь этот шум я различаю оживленные мужские голоса и взрывы хохота. У меня перехватывает дыхание; это всего лишь дежавю, убеждаю я себя, а то и хуже: может, от усталости я путаю с голосами бормотание ветра и воды. Все это сплошная иллюзия — но я почти верю, что в корнях кедра, нависшего над костром, сидит, ссутулившись, Ася с книжкой в руках и морщится, когда Санька и Панночка отвлекают ее своими выкриками.

Но Аси у костра, конечно, нет. На ее месте в позе римлянина возлежит Генчик. Его глаза, обычно светлые и ясные, помутнели и разъехались, рот стал красным и мокрым, растрепанные волосы липнут ко лбу. Генка пьян до синевы, но, к сожалению, не настолько, чтобы отключиться. Даже не настолько, чтобы потерять интерес к происходящему.

— Ка-ки-е лю-ди! — выговаривает он, заметив меня.

Сидящий спиной к тропе Санька оборачивается. Выглядит нормально — но вряд ли намного трезвее. Мимолетное удивление на его лице сменяется приветливой, но безразличной улыбкой: как будто он успел забыть, что я обещала вернуться, и теперь вроде бы и рад, но, в общем-то, считает, что выполнять обещание было совершенно не обязательно. Ну или хочет, чтобы Генка думал, что он так считает.

— Тебе чего надо? — спрашивает Генка. Я возмущенно фыркаю, открываю рот, чтобы огрызнуться, и вдруг теряюсь, сообразив, что уже и не знаю, зачем приехала. Зато знаю, что Генку это не интересует.

— Ты совсем ошалел, что ли? — с усмешкой спрашиваю я и присаживаюсь к костру.  — Чай у вас остался? С ног валюсь.

Санька, чуть качнувшись, взгромождается на ноги.

— Вот, только вскипел, — говорит он.  — Давай пока в мою кружку налью.  — Он суетится, старательно не глядя на недовольного Генку. Сыпет скороговоркой: — А мы тут… Завтра еще Костян обещал подвалить, группу в Муехту поднимет пораньше, а сам сюда. Выпьешь? — Я качаю головой.  — Ты это здорово придумала — с Ленчиком поболтать, — смущенно говорит он и косится на Генку.  — Вчетвером-то точно загоним.

— И втроем бы загнали, — встревает Генка, и я не выдерживаю:

— Гена, я тебе сделала что-то?

Он свирепо выкатывает глаза:

— Мы тут делом заняты, а ты чисто развлечься притащилась, только под ногами путаться будешь.

Я ничего не могу поделать — смеюсь, и у Саньки хватает совести покраснеть.

— Завтра поговорим, как протрезвеешь, — отмахиваюсь я, и Генка выбирается из корней. Подается вперед, упираясь в колени.

— А я, может, сейчас хочу говорить! Вы задолбали обе, понятно? Что там Аркадьевна орет? Сама коней теряет, а потом на меня сваливает! — Санька хихикает, и Генка заводится еще больше.  — Этот ваш Имбирь сдох от старости в кустах где-нибудь, а я отвечай!